Валерий Бурт “Молчание Александра Блока. К 140-летию со дня рождения великого поэта”

Его сборники уже при жизни поэта были нарасхват. Стихи Блока заучивали наизусть, самого поэта возносили и превозносили. Так, его коллега Владислав Ходасевич утверждал, что «в русской поэзии есть только Пушкин и Блок, остальное – между».

«Блоком бредила вся молодежь обеих столиц, – писал Борис Пастернак в романе «Доктор Живаго», – Блок – это явление Рождества во всех областях русской жизни, в северном городском быту и в новейшей литературе, под звездным небом современной улицы и вокруг зажженной елки в гостиной нынешнего века. К какому литературному течению, к какой литературной школе принадлежала поэзия Блока, нас тогда не интересовало: мы ее слушали, она проникала в нас и запоминалась мелодически…»

Его поэзию давно оценили, она увековечена, отлита в словесные монументы. Можно лишь заглянуть в тома Блока, испытать новый прилив восторга, грусти… Современники восхищались не только стихами Блока, но и обликом их создателя. Отмечали осанку, вьющиеся «по-эллински» волосы. «Что-то певучее, гармоническое и стройное» в его лице. Поэт Константин Бальмонт восхищался даже тем, как Блок безмолвствует: «Я никогда не видал, чтобы человек умел так красиво и выразительно молчать. Это молчанье говорило больше, чем скажешь, какими бы то ни было словами». 

Поэт и художник Максимилиан Волошин писал, что «лицо Александра Блока выделяется своим ясным и холодным спокойствием, как мраморная греческая маска». И поэтессу Зинаиду Гиппиус впечатляло «лицо прямое, неподвижное, такое спокойное, точно оно из дерева или из камня».

Он казался отрешенным от жизни, замкнутым. Впрочем, такой он и был. То, о чем Блок думал, что радовало, волновало, угнетало, он скрывал под маской бесстрастности. Потом изливал на бумагу. Страницы его записных книжек – исповедь мятущегося, не знающего покоя человека. В них проступала его трагичность и незащищенность – от самого себя, от других людей, от жизни и от смерти: «Я болен в сущности, полная неуравновешенность физическая, нервы совершенно расшатаны…» Но почерк ровный, четкий, в нем не чувствуется беспокойства. Не от того ли, что Блок, не в силах разомкнуть объятия неизбежности, примирился, жил с ней, не ропща, не отталкивая? О Блоке написана масса воспоминаний, но это – мозаика, дробящая образ. Потому что впечатления противоречивы, он – человек каждый день другой: иначе одетый, по-другому настроенный, наполненный разными мыслями.

Записки Блока, нервно пульсирующие, взбудораженные, позволяют представить картину его бытия. Как струилась мысль стихотворца, какими образами он жил. Иные его зарисовки напоминают живописные полотна, полные блеска, огня. Есть и неожиданные, парадоксальные оценки… К примеру, так он описывает поле под Санкт-Петербургом: «Закат в перьях – оранжевый. Огороды, огороды. Идет размашисто разносчик с корзиной на голове, за ним – быстро, грудью вперед, – красивая девка. На огородах девушка с черным от загара лицом длинно поет: “Ни болела бы грудь, \ Ни болела душа…”

На оранжевом закате – стоги сена, телеграфные столбы, деревня, серые домики. Капуста, картофель, вдали леса – на сизой узкой полосе туч. Обедают – вдали восклицают мужичьи и девичьи голоса – одни строгие, другие – надрывные. За стеной серого сарая поднимается месяц – желто-оранжевый, как закат…»

Стихотворение Блок сравнивал с покрывалом, растянутым на остриях нескольких слов. Эти слова светятся, как звезды. Неожиданная метафора, как и другая: «Старуха умерла и больше не метет дорожек. Старуху заменил ветер – он разметает листья по краям аллей. Ветер – хорошая, верная старуха».

Выплеснутые на бумагу рифмы, он еще не раз правил, часто возвращался к черновикам. Отдавал в печать стихотворения, только когда считал их полностью отшлифованными. По словам поэта Сергея Городецкого, Александр Блок «работать умел и любил. Знал высшее счастье свободного и совершенного творчества…». Что-то – навеянное, иллюзорное. А вот жизненное, увиденное на заре ХХ века, но не запыленное по сей день: «Надо и пора совсем отучаться от газет….» Так и хочется добавить – и интернета.

«…Ясно, что теперешние люди большей частью не имеют никаких воззрений, тем более – воззрений любопытных – на искусство, жизнь и религию и прочие предметы, которые меня волнуют. Газета же есть голос этих людей. Просто потому ее читать не следует. Развивается мнительность, мозг поддельно взвинчивается, кровь заражается…»

Всё было разбросано, перевернуто: чувства, мысли, желания: «Жизнь моя есть ряд спутанных до чрезвычайности личных отношений, жизнь моя есть ряд крушений многих надежд».

Блок сочинял, был на виду. Но – устал, озяб, не мог согреться. О жене, которой поклонялся, раздраженно писал: «Люба довела маму до болезни. Люба отогнала от меня людей. Люба создала всю эту невыносимую сложность и утомительность отношений, какая теперь есть… Люба испортила мне столько лет жизни, измучила меня и довела до того, что я теперь… Люба на земле – страшное, посланное для того, чтобы мучить и уничтожать ценности земные…» И следом: «…я не могу с ней расстаться и люблю ее».

В 1916 году Блока призвали в армию, хотя казалось, что поэт – нежная натура – и война – вещи несовместные. Но ведь другие литераторы надели военную форму. Николай Гумилев – самый известный поэт-воин, побывал во многих переделках, увенчан двумя Георгиевскими крестами. Воевал и Бенедикт Лифшиц – и он заслужил Георгия. Санитарами служили Константин Паустовский и Александр Вертинский. Но те были на фронте. Сергей Есенин и Владимир Маяковский устроились в тылу… Блоку было негоже увиливать от службы, хотя он мог воспользоваться протекцией. «Он сказал, что не пишет стихов, потому что война и писать не хочется, что нужно быть на фронте и что он собирается ехать туда, – вспоминала поэтесса Клара Арсенева. – Он говорил, что это долг каждого и что в тяжелое время нужно быть не только поэтом, но и гражданином. Судьба России важнее всех судеб поэзии».

Война помогла Блоку вырваться из плена удушающего быта, разорвать сумрак одиночества. Сам же говорил: «Бояться надо не смерти, а пустой жизни». Да и разве до творчества, когда грохочет война, и смерть каждый день собирает обильную, кровавую жатву… Блока зачислили табельщиком в инженерно-строительную дружину в прифронтовой полосе в районе Пинских болот. Он слышал пулеметный лай, разрывы снарядов, гудение вражеских аэропланов. Поэт, которым восхищалась вся Россия, таскал бревна, махал лопатой. В то время вышли первые тома его собрания сочинений… Блок строил оборонительные сооружения на случай германского прорыва. «Детям после войны будет интересно играть в пулеметных гнездах», – писал Блок матери, Александре Андреевне Бекетовой. Ан нет, «блоковские» сооружения пригодились красноармейцам и партизанам во время Великой Отечественной…

В марте 1917-го Блок снял с себя армейскую форму. Только что прогремела Февральская революция, его тянуло в гущу событий. Поэт был уверен, что «изолгавшийся мир вступил, во всяком случае, в лучшую эпоху». Но, принимая революцию, поэт ее не понимал – слишком много гремело по России митингов, собраний. Мелькали люди, которые куда-то звали, увлекали… В апреле 1917 года Блок записал: «Я не имею ясного взгляда на происходящее, тогда как волею судьбы я поставлен свидетелем великой эпохи. Волею судьбы (не своей слабой силой) я художник, т.е. свидетель. Нужен ли художник демократии?» Отчего же, пригодился. Люди из Временного правительства позвали Блока на службу в организацию с длинным названием – «Чрезвычайная следственная комиссия для расследования противозаконных по должности действий бывших министров, главноуправляющих и прочих высших должностных лиц как гражданского, так военного и морского ведомств». Блок взялся за дело не без интереса. Никогда прежде он не видел вблизи царских сановников, А тут узрел – лицом к лицу, присутствуя на допросах. Вид одних вызывал отвращение: «Очень мерзок старик Штюрмер. Поганые глаза у Дубровина. М-me Сухомлинову я бы повесил, хотя смертная казнь и отменена. Довольно гадок Курлов…» Другие, как, например, бывший министр внутренних дел Протопопов, вызывали усмешку: «А знаете, я убедился в том, какой я мерзавец». Поэт был резок в оценках персонажей, еще недавно глядевших важно, с прищуром, а нынче униженных, растоптанных. Но – жалел императора. Тот, по мнению Блока, стал жертвой обстоятельств. Сначала Блок в дневнике называет Николая II сухо: «Романов». Потом – уважительно: «Царь» – с большой буквы.

Интерес к работе в комиссии постепенно угасал. «Хляби пустопорожних заседаний» нагоняли на Блока тоску. Да и надежды на будущее таяли – те, кто виделись борцами за свободу, оказались ничтожествами: «Неужели? Опять – в ночь, в ужас, в отчаяние? Неужели революция погубила себя?» Свое участие в «чрезвычайке» Блок отразил в очерке «Последние дни Императорской власти», опубликованном в 1919 году в журнале «Былое» под заглавием «Последние дни старого режима». Отдельной книжкой очерк вышел уже после смерти поэта.

Октябрьскую революцию Блок поначалу принял благожелательно. Сочинил поэму «Двенадцать», создав грандиозную историческую картину с приметами смутного времени: «Гуляет ветер, порхает снег. / Идут двенадцать человек. / Винтовок черные ремни / Кругом – огни, огни, огни…»

«Двенадцать» – вещь страстная, глубокая, но – непостижимая. Воспевая революцию, Блок призывал слушать ее «музыку». Но скоро эта «мелодия» ему наскучила. Может, поэт пожалел, что не бросил рукопись в печь? Не только потому, что после публикации «Двенадцати» многие знакомые и приятели от него отвернулись. А от того, что он разочаровался в очередной раз. Недавно казалось, что сумрак жизни рассеялся, но он еще больше сгустился.

…При Советской власти Блока подрядили во множество организаций, комитетов, комиссий и даже определили на службу. Он совсем перестал писать. Говорил тихо, едва разжимая губы: «Все звуки прекратились… Разве вы не слышите, что никаких звуков нет?» Он беспрестанно жаловался: «Я задыхаюсь, задыхаюсь!» Было ясно от чего: голода, холода, болезней, страха за будущее. И от дыма родового имения Шахматова, спаленного чернью.

…В мае 1921 года Блок, уже объятый странной и страшной болезнью, поехал по делам из Петрограда в Москву. Сопровождал его писатель Корней Чуковский, который нарисовал кошмарную картину: «Передо мной сидел не Блок, а какой-то другой человек, совсем другой, даже отдаленно не похожий на Блока. Жесткий, обглоданный, с пустыми глазами, как будто паутиной покрытый. Даже волосы, даже уши стали другими».

Блоку было всего сорок лет, но жизнь неуклонно катилась к концу. Никто не понимал, что происходит. Врачи ломали головы. Блок бегал по квартире, разбивал стулья, бил посуду, вазы, скульптуры. Когда безумство уходило и наступало просветление, он разбирал архивы, рвал записки, рукописи. Ночью его изводила бессонница. Забывшись, он дрожал от жутких видений. Кричал от боли, бредил…

Врачи так и не смогли поставить диагноз Блоку. А он – сумел: «Поэт умирает, потому что дышать ему уже нечем: жизнь для него потеряла смысл».

Специально для «Столетия»