Карантин для Александра Сергеевича. Вынужденное затворничество обернулось для поэта неповторимой Болдинской осенью 

Удивительный феномен наших дней: в сети «гуляют» неведомые якобы пушкинские стихи, неожиданно «всплывшие» в это тревожное время, и будто бы обращенные их творцом к согражданам из сельца Болдина, где поэт оказался надолго заточенным из-за холерного карантина. К слову, победить страшную эпидемию в огромной Российской империи помогли не лекарства и вакцины (их практически не было), а заградительная цепь карантинов! Рискну привести эти «обретённые» строки:

Позвольте, жители страны, / В часы душевного мученья / Поздравить вас из заточенья, / С великим праздником весны! / Всё утрясётся, всё пройдет, / Уйдут печали и тревоги, / Вновь станут гладкими дороги / И сад, как прежде, зацветет. / На помощь разум призовём, / Сметём болезнь ту силой знаний, / И дни тяжёлых испытаний / Одной семьёй переживём. / Мы станем чище и мудрей, / Не сдавшись мраку и испугу, / Воспрянем духом и друг другу / Мы станем ближе и добрей. / И пусть за праздничным столом / Мы вновь порадуемся жизни, / Пусть в этот день пошлёт Всевышний, / Кусочек счастья в каждый дом.

Да, воззвание весьма оптимистично, но явно не принадлежит перу Александра Сергеевича. И дата, что стоит под стихами – 1827 год – странная. Как известно, эпидемия холеры поразила Россию лишь в 1830-м.

Как бы там ни было, мы должны быть благодарны нашему великому поэту ещё и за то, что он продолжает вдохновлять своих почитателей и, если угодно, эпигонов на сочинение стихов, проникнутых его жизнеутверждающей тональностью…

«Что за проклятая штука счастье!»

Итак, причина Болдинской осени была весьма прозаичной. Август 1830-го выдался для поэта беспокойным. Накануне отъезда в свою нижегородскую вотчину Пушкину предстояло неприятное объяснение с Наталией Ивановной Гончаровой, переросшее в открытую ссору.

Размолвка с будущей тещей произошла на Никитской, в доме Гончаровых, где 27 августа 1830 года праздновались именины обеих Наталий – невесты и ее матери. Через несколько дней Пушкин уезжает в свое нижегородское сельцо Болдино.

Пушкин – княгине Вере Вяземской: «Я уезжаю, рассорившись с г-жой Гончаровой. На следующий день после бала она устроила мне самую нелепую сцену, какую только можно себе представить. Она мне наговорила вещей, которых я по чести не мог стерпеть. Не знаю ещё, расстроилась ли моя женитьба, но повод для этого налицо, и я оставил дверь открытой настежь… Ах, что за проклятая штука счастье!».

Пушкин – Натали Гончаровой: «Я уезжаю в Нижний, не зная, что меня ждет в будущем. Если ваша матушка решила расторгнуть нашу помолвку, а вы решили повиноваться ей, – я подпишусь под всеми предлогами, какие ей угодно будет выставить, даже если они будут так же основательны, как сцена, устроенная ею мне вчера, и как оскорбления, которыми ей угодно меня осыпать. Быть может, она права, а не прав был я, на мгновение поверив, что счастье создано для меня. Во всяком случае, вы совершенно свободны…».

Свадьба поэта будто висит на волоске: то умирает дядюшка Василий Львович (и Пушкин жалуется, что ни один дядя не умирал так не вовремя), то происходит нелепая ссора с будущей тещей, то разразившаяся в России эпидемия холеры на долгие месяцы разлучает его с невестой. В Москву, на Большую Никитскую, мадемуазель Натали Гончаровой исправно доставляются письма из Болдина: «Наша свадьба точно бежит от меня…»; «Как вам не стыдно было оставаться на Никитской во время эпидемии?»; «9-го вы еще были в Москве! Об этом пишет мне отец; он пишет мне также, что моя свадьба расстроилась. Не достаточно ли этого, чтобы повеситься?»; «Отец продолжает писать мне, что свадьба моя расстроилась. На днях он мне, может быть, сообщит, что вы вышли замуж… Есть от чего потерять голову».

Надежда на близкую свадьбу сменяется мучительной неизвестностью.

«У нас в окрестностях – Cholera morbus (холера – лат.) – очень миленькая особа, – полушутя сообщает поэт невесте. – И она может задержать меня еще дней на двадцать!». Уже в конце сентября Пушкин мыслит добраться до Москвы, где осталась его Натали, но он извещён, что до столицы пять карантинов, в каждом из которых ему придется провести две недели! Что его и останавливает.

Как трудно влюблённому не удержаться от вопроса? «Позволяете ли обнять вас?» – спрашивает скромницу Натали поэт. И с грустью добавляет: «Это не имеет никакого значения на расстоянии 500 вёрст и сквозь 5 карантинов. Карантины эти не выходят у меня из головы».

В другом письме невесте он сообщает, что округа оцеплена карантинами и «зараза к нам еще не проникла». Приводит весьма любопытное суждение: «Я знаю, что всегда преувеличивают картину опустошений и число жертв; одна молодая женщина из Константинополя говорила мне когда-то, что от чумы умирает только простонародье – всё это прекрасно, но всё же порядочные люди должны принимать меры предосторожности, так как именно это спасает их, а не их изящество и хороший тон».

Сетует на брата Лёвушку, что тот ему не пишет, размышляя: «В чумное время дело другое; рад письму проколотому; знаешь, что по крайней мере жив – и то хорошо». Стоит пояснить, что всю корреспонденцию прокалывали и обеззараживали серными парами, – дабы исключить всякую передачу инфекции. С начала ноября 1830-го от ближайшего нижегородского городка Лукоянова до Москвы увеличилось и число карантинов.

Но самая тревожная мысль, что не дает покоя Пушкину: его милая Натали всё еще в Москве, а не в своем калужском имении. Безусловно, ее вины в том не было – право решения, покидать Москву либо оставаться, принадлежало маменьке Наталии Ивановне. «Узнав, что вы не уехали из Москвы, я нанял почтовых лошадей и отправился в путь, – описывает поэт дорожные приключения невесте. – Выехав на большую дорогу, я увидел, что вы правы: 14 карантинов являются только аванпостами, а настоящих карантинов всего три. Я храбро явился в первый (в Сиваслейке Владимирской губ.); смотритель требует подорожную и заявляет, что меня задержат лишь на 6 дней. Потом заглядывает в подорожную. Вы не по казенной надобности изволите ехать? – Нет, по собственной, самонужнейшей. – Так извольте ехать назад на другой тракт. Здесь не пропускают. <…> В ожидании… новой подорожной сижу в Болдине да кисну. Вот каким образом проездил я 400 вёрст, не двинувшись из своей берлоги».

А вот и одна хорошая новость, что с опозданием долетает до поэта: холера хоть и добралась до столицы, но все москвичи покинули город. А перед тем в зараженную Москву прибыл государь Николай I, чтобы подбодрить и успокоить жителей.

Небольшое, но важное отступление. В начале сентября 1830 года для пресечения болезни была образована Центральная комиссия, в крупных городах империи развернуты временные холерные больницы.

Борьбу с «моровым поветрием» император повелел возглавить министру внутренних дел графу Закревскому, приказавшему обустроить везде заградительные карантины. Останавливали обозы, задерживали тысячи людей, – в тех же, кто пытался проникнуть сквозь оцепление, было приказано стрелять! Стоит напомнить, что во время эпидемии 1830–1831 годов в России из 466 457 заболевших холерой умерло 197 069 человек!

Такова печальная статистика. Среди жертв эпидемии было немало известных людей, в их числе – профессор медицины Матвей Яковлевич Мудров, бывший прежде домашним врачом Пушкиных и лечивший маленького Александра; известный доктор, светило медицины Филипп Филиппович фон Депп; великий князь Константин Павлович, брат императора…

В Петербурге, Тамбове, Севастополе и других российских городах вспыхивали холерные бунты: волнение горожан вызывалось запретами на передвижение, а также слухами о том, что лекари злонамеренно травят народ. В июне 1831 года на Сенатской площади разразился страшный бунт: обезумевшие толпы громили больницы, убивали докторов и полицейских. И только появление среди толпы Николая I, его твердость и спокойствие усмирило народ.

А ранее, в начале эпидемии, император прибыл во встревоженную Москву, где замерла вся общественная жизнь, прекратилась торговля, дабы предотвратить возможные волнения.

«Ныне царствующий Император чаще других удостаивает Москву своим посещением. Неожиданный приезд его в конце 1830 г. во время заразы принадлежит будущему историку…», – строки из статьи Пушкина. А вот фрагмент его стихотворения «Герой»:

Одров я вижу длинный строй, / Лежит на каждом труп живой, / Клейменный мощною чумою, / Царицею болезней… он, / Не бранной смертью окружен, / Нахмурясь ходит меж одрами, / И хладно руку жмет чуме, / И в погибающем уме / Рождает бодрость…

Дата, проставленная Пушкиным в рукописи «Героя»: «29 сентября 1830. Москва» современникам была хорошо известна – день въезда царя в холерную Москву.

В ней – ключ к стихам: в 1799 году Наполеон, посетив в Яффе чумной госпиталь, дабы ободрить умирающих и подарить надежду живым, не побоялся пожать руку зараженному чумой. Спустя тридцать лет подвиг французского императора повторил русский царь. Святитель Филарет, митрополит Московский, назвал приезд Николая I в холерный город «жертвой сердца».

…И снова в Болдине. Ещё одна неудачная попытка Пушкина вырваться из него, чтобы быть в Москве, вместе с невестой, в минуты опасности. «Проклятая холера! – в сердцах пишет он Прасковье Александровне Осиповой, тригорской соседке. – Ну, как не сказать, что это злая шутка судьбы? Несмотря на все усилия, я не могу попасть в Москву; я окружен целою цепью карантинов, и притом со всех сторон, так как Нижегородская губерния – самый центр заразы».

И всё же поэт вновь пускается в опасный путь, в надежде прорваться сквозь карантины. Вот его письмо невесте от 1 декабря: «Я задержан в карантине в Платаве: меня не пропускают, потому что я еду на перекладной; ибо моя карета сломалась». Пушкин в отчаянии: «Я в 75 верстах от вас, и Бог знает, увижу ли я вас через 75 дней». И просит Натали прислать за ним коляску либо карету. Закон есть закон, а в эпидемию должен соблюдаться неукоснительно. Смирился и бедный жених: «Бесполезно высылать за мной коляску, меня плохо осведомили. Я в карантине с перспективой оставаться в плену две недели – после чего надеюсь быть у ваших ног. <…> Но вот, я наконец в карантине и в эту минуту ничего лучшего не желаю».

К слову, Платава, где находился в карантине поэт – деревня Богородецкого уезда Московской губернии, в 72 верстах от Москвы.

И все же свершилось. В декабре страшного холерного года Пушкин, вырвавшись из своего «болдинского заточения», вновь в Москве, у обожаемой им невесты.

Чудо Болдинской осени. Натали, Наталия Николаевна никогда не бывала в Болдине – ни невестой поэта, ни его женой, ни вдовой… Но ее именем словно освящена вся неброская здешняя земля. Ее присутствие незримо, незаметно, но оно во всем – словно отражен прекрасный лик и в зеркальной глади прудов, и в старинных зеркалах пушкинского дома, где так и не суждено было ей стать хозяйкой…

Её «небесные черты» хранят рисунки, набросанные Пушкиным на рукописных листах, что, как и прежде, в изобилии лежат на рабочем столе поэта, на конторке. Любовью к ней слагались пушкинские шедевры.

…Пушкин живет в Болдине, словно на острове, огражденный от всего мира холерными карантинами. Из этого нижегородского сельца летят в Москву послания, адресованные невесте. И верно она не раз перечитывала эти страстные и такие необычные любовные признания: «Мой ангел, ваша любовь – единственная вещь на свете, которая мешает мне повеситься на воротах моего печального замка (где, замечу в скобках, мой дед повесил француза-учителя аббата Николя, которым был недоволен)»;

«Будь проклят час, когда я решился расстаться с вами, чтобы ехать в эту чудную страну грязи, чумы и пожаров…». А это уже строки, обращенные к приятелю Петру Плетневу: «Осень подходит. Это любимое мое время – здоровье мое обыкновенно крепнет – пора моих литературных трудов настает – а я должен хлопотать о приданом, да о свадьбе, которую сыграем Бог весть когда… Черт меня догадал бредить о счастии, как будто я для него создан».

И забываю мир – и в сладкой тишине / Я сладко усыплен моим воображеньем, / И пробуждается поэзия во мне…

Тайна Болдинской осени. Кто только ни пытался разгадать ее! Но она так же неразрешима, как и рецепт эликсира вечной молодости или философского камня. Как будто неудачи, преследовавшие поэта в том, 1830 году – и злобные булгаринские выпады, и полная неясность относительно свадьбы, и хозяйственные хлопоты, и страшная эпидемия холеры, и надоевшее безденежье, и разлука с невестой, и беспокойство за нее – переплавились в незримом горниле в таинство, нареченное потом Болдинской осенью.

Но одна из разгадок этого необычного поэтического феномена всё же есть. В том далеком ныне 1830-м, всего в нескольких десятках верст от барского особняка в Болдине, в Саровской обители молился великий исповедник земли российской старец Серафим. Здесь было дано Серафиму Саровскому видение Пресвятой Богородицы, явившейся к нему в день Благовещения (и ныне в православном мире эти места почитаются как четвертый, последний земной удел Богородицы). И в это же самое время сестры из Дивеевской обители, следуя советам старца, копали Святую Канавку там, где ступала по земле Царица Небесная. Святая Канавка была проложена к началу 1833 года, и тогда же, в январе, старец тихо почил.

«Как не встретились два солнца России? – восклицал русский мыслитель Сергей Булгаков. – Пушкин прошел мимо преподобного Серафима, его не приметя… Ему был свойственен свой личный путь и особый удел – предстояние перед Богом в служении поэта».

Всего единожды, лишь осенью 1830-го, удивительно близко, по земным меркам, сошлись пути святого старца и великого поэта. И это сближение во времени и пространстве не стало ли предтечей Болдинской осени? Как знать, не разгорелся ли святой пламень пушкинского вдохновения благодаря молитвам Серафима Саровского? Прямая эта связь или нет, судить не нам. Но более такой плодородной осени в жизни поэта не было – такой божественной озаренности, такого взлета творческого гения. Не было и ни у кого из поэтов, когда-либо живших на Земле.

Вот даты, которыми любил помечать Пушкин свои рукописи, воссоздающие этот мощный поэтический поток: 7 сентября 1830-го – написаны «Бесы», 8 сентября – «Элегия», 9-го – «Гробовщик», 13-го – «Сказка о попе и о работнике его Балде», 14-го – «Станционный смотритель», 20-го – «Барышня-крестьянка»… Завершены «Маленькие трагедии», «Повести Белкина», «Домик в Коломне», последние главы «Евгения Онегина», написано более тридцати лирических стихотворений.

«Скажу тебе (за тайну), что я в Болдине писал, как давно уже не писал», – позже признавался Пушкин приятелю Петру Плетневу.

Болдино в цепи холерных карантинов, – все пути в желанную Москву отрезаны. Но доступна… Испания, куда силой воображения и переносится поэт. В считанные дни, в ноябре, Пушкин завершил одну из «маленьких тра­гедий» о знаменитом обольстителе Дон Гуане, где кипели настоящие испанские страсти: любовь, ревность, смерть, – и на беловой рукописной странице изобразил своего героя у стен Мадрида… «Байрон говорил, что никогда не возьмется описывать страну, которой не видал бы собственными глазами, – замечал поэт. – Однако ж в Дон Жуане описывает он Россию, зато приметны некоторые погрешности противу местности». А сам Пушкин изобразил родину Дон Жуана – Испанию, не допустив ни единой ошибки!

Почему-то тогда в Болдине, родовой пушкинской вотчине, созданы были са­мые известные «испанские» творения по­эта: «Я здесь, Инезилья…», «Пред испанкой благородной…», «Каменный гость». Словно именно здесь открывался для Пушкина виртуальный канал связи с Испанией. Он смог почувствовать колорит, почти осяза­емо передать краски и запахи далекой, невиданной страны…

Недвижим теплый воздух, ночь лимоном / И лавром пахнет, яркая луна / Блестит на синеве густой и темной…

Путь поэта в Мадрид и в Севилью на­чинался в безвестном прежде сельце. И для своего тайного путешест­вия Пушкину не нужно было испрашивать монаршего соизволения. Это был свобод­ный и вдохновенный полет гения, и для него не существовало ни государствен­ных границ, ни временных эпох.

Чтоб сердцем возлетать… Да, в жизни поэта были еще две осени, проведенные им в сельце Болдине. Но словно гаснет вдохновение, будто кто-то незримый медленно задувает свечу… Осенью 1833-го были созданы поэмы «Медный всадник» и «Анджело», «Сказка о мертвой царевне и о семи богатырях», «Сказка о рыбаке и рыбке», стихотворение «Осень». А в последнюю осень, проведенную в Болдине в 1834-м, написана лишь «Сказка о золотом петушке»…

Конечно, досужие пушкинисты объясняют это причинами чисто житейскими: необходимостью уладить дела в имении, недостатком свободного времени. И забывают одну, казалось бы, столь далекую и не связанную с жизнью и судьбой поэта – в январе 1833 года не стало батюшки Серафима…

Отцы пустынники и жены непорочны, / Чтоб сердцем возлетать во области заочны, / Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв,
Сложили множество божественных молитв…

На рукописи этого стихотворения – по сути, поэтическом переложении великопостной молитвы Ефрема Сирина – Пушкин нарисовал молящегося в келье монаха. Исследователи пушкинской графики сходны в суждении: поэт изобразил преподобного Серафима Саровского!

Да и первые строки пушкинской молитвы, не говорят ли они о подвижниках из Саровской пустыни и монахинях Дивеевской обители?

Знал ли Пушкин о деяниях святого старца? Думается, да. Ведь весть о молитвенном подвиге, когда отшельник, приняв монашеский постриг с именем Серафим, множество дней и ночей молился, стоя коленопреклоненно на камне, уже летела по России. И пусть то будет дерзкой версией – тайно встречался с ним! Ведь так невероятно близко сошлись их земные пути. Единственное тому свидетельство – пушкинский рисунок. Великое чудо веры и любви обратилось чудом Болдинской осени. Самой поэтической в мире.

…Что ж, кому-то улыбнется (не Болдинская осень, нет, – она одна и только для Пушкина!), Петербургская или, быть может, Красноярская весна? Самая чудотворная в жизни. Будем верить. И помнить, что всё пройдет, и вслед за Александром Сергеевичем когда-нибудь облегчённо воскликнем: «Мир вам, тревоги прошлых лет!»

Текст: Лариса Черкашина