ПУШКИН РУССКОЙ ЖИВОПИСИ. МНЕНИЕ

Стоять за свое, или Пушкин русской живописи. Наталия Осс о том, почему Серов собрал больше любых митингов.

Счастье невероятное, фортуна — уметь вскочить в последний вагон. Мы с подругой простояли на выставку Серова три часа, с электронными билетами. Когда мы уже втиснулись в теплый рай, чуть не потеряв в дверях, приоткрытых на 50 сантиметров, шубы, мягкие ткани груди, сумки и головы, уже оттаяли и отогрелись, публика выносила дверь. Продавать электронные билеты перестали на следующий день, а их обладатели теперь стоят в общей очереди. Так что нам еще повезло.

Сколько стоять теперь? Бог весть. Но ответственно заявляю, что 21 января в районе 19 часов девушка в бежевом свитере возле картины «Летний пейзаж» сообщала кому-то по телефону: «Мы простояли пять часов и только зашли!»

Когда я брела по тихому, обессиленному парку «Музеон» к заиндевелой машине, обличители, ухватившиеся за новость о вынесенных дверях, строчили тексты о том, что это Путин виноват, вслед за Путиным же ломанулись на выставку легковерные жертвы пропаганды. «Давно было ясно, что имперская шовинистическая ностальгия закончится истерикой и разбитыми носами», «Они словно к святым мощам стоят», «Надо разобраться с их истерической тягой к искусству», — формировалось сетевое общественное мнение.

Действительно, непорядок. Что называется, слышен треск разрываемых шаблонов. Люди не за водкой стоят, не в обменник, не за гонораром, а к русскому классику Серову. Нет ли в этом какой-то большой беды?

«Иду на очередь посмотреть», — написала одна моя коллега, пытаясь разобраться в феномене популярности выставки Серова.

Давайте я расскажу, как человек из очереди. Действительно, стояли тихо, смиренно, как к Поясу. Хорошо, когда есть за что постоять. Я полюбила нашу очередь. Женщина в берете и белом пальто, с робкой улыбкой; дама в серой дубленке, питерская, молодая пенсионерка; смешливая женщина лет тридцати, в норковой шубе с капюшоном; мужчина в кепке, под сорок, возмущался; девчонки в желтом и синем, с тонкими ногами в тонких колготах и уггах, отходили погреться; парень с девушкой, лет двадцати; дама за 50, полная, очень ругалась уже возле дверей; две девушки и их пожилой отец или дед, который занял им место в очереди, а сам ушел через пару часов, сказав, что устал, замерз и пойдет домой, они с сожалением его отпустили; мужчина в синей куртке, который начал в какой-то момент стучать по стеклянным дверям, требуя впустить; две молодые женщины с детьми лет от трех до пяти, истошно кричащие полицейским, появившимся в щели: «Дети, тут дети! Пропустите детей!»

Кого из них не любить и считать реваншистом? Ну разве что ту женщину в свитере, которая подумала, что я без очереди лезу в гардероб и закричала: «Нахальство — второе счастье! Вы не стояли!!» Но и она ведь — не в шовинистическом угаре. У нее просто не было сил сдержать раздражение после долгих часов на морозе.

А потом стояли еще минут 15 в туалет, простите. Те же дамы, на негнущихся ногах, в тяжелой обуви. Я догадалась взять сменку, стянуть сапоги и рейтузы в раздевалке, почувствовав себя семиклассницей, которая заголяется у памятника Ленину в вестибюле школы, снимая семь зимних одежек, напяленных родителями. Легкие туфли приковывали внимание — уж не вошла ли я вне очереди? Третья дверь, не для всех, тоже работала, через нее шли люди с какими-то приглашениями. «Мы ненавидим тех, кто идет через этот вход!» — сказала я в шутку даме, искавшей, куда деваться с этим приглашением. И тут же меня одернула дама в коричневой дубленке: «Да как же вы можете такое говорить! Они же музейные работники, наверное!» И она права: нельзя даже шутить про ненависть. Вот какие люди пришли на Серова! Любовь моя, а не люди.

А потом мы стояли в очереди в буфет, в котором были только сладкие булочки, но не было места, где сесть. Еще двадцать минут, еще десять. Многие пожилые люди сидели просто так, без кофе, не желая освобождать место. Потому что трудно же на ногах, нужно прийти в себя.

На весь этот марафонский забег потрачено уже было не меньше пяти часов, если считать дорогу из дома, поиск парковки, четыре очереди, распитие кофе, отогревание ног и самоуспокоительный разговор о том, что все плохое позади, сейчас мы, наконец, приступим.

К поясу Богородицы я все равно стояла дольше.

Серов в некоторых картинах вызывает почти религиозное чувство. Малевич наоборот: вместо черного квадрата — свет. «Серовское отрадное». Девочка с персиками как икона Русского мира, который был да сплыл. После мороза и легкой муки обретение себя в летнем серовском раю — как второй акт перформанса, который невозможен без первого.

Уют великой европейской культуры, в которой мы не чужие, не изгои, а блистательные среди равных. Европа, с которой мы связаны семейными, династическими, культурными, финансовыми нитями, из которой мы были изгнаны и на которую смотрели из-за железного занавеса, как на навсегда утраченную, запретную и бесконечно далекую, — вот в какой реальности оказывается посетитель выставки Серова. Такой же эффект дает фильм «Анна Каренина» Райта-Стоппарда — узнавания себя в европейцах.

Хотя, собственно, ничего манифестирующего в картинах Серова нет. Взгляды, пальцы, голубоватые жилки в сгибе локтя, румянец, живое, полнокровное, изысканное, переменчивое, дерзкое. Художник, который умел написать человеческую судьбу. Еще не зная о том, как она сложится.

Портрет Николая II — хрестоматийный пример. В картине есть все, что случится потом. И даже то, что думает человек из января 2016 года, стоя в зале Третьяковки на Крымском валу.

Идут ли посетители на выставку в поисках шовинистской севрюжины с хреном, глянцевой империи, где жировали румяные Романовы? Ведь и правда — в экспозиции нет «солдатушек», обличающих самодержавие. Из народного там есть только солдат, баба с лошадью, несколько коров, кот, крестьянские дети, поля, луга, солнце, изба. Но политического в картинах — нет. Политическое приносят с собой посетители, становясь действующими лицами выставки.

Серов теперь — наше все. Тем более после выноса дверей, подобного которому интеллигенты не проделывали лет двадцать. Пушкин русской живописи. А где Пушкин — там правда.

Кто-то видит в Серове попытку сборки нового имперского концепта истории русского искусства, а кто-то — образ утраченной родины, которая безуспешно ищется на улицах и в музеях Парижа и Рима. Безуспешно — потому что обрести чужое можно, присвоить нельзя. Серов — свое, личное, семейное. Бери и пользуйся. Серов — художник хрестоматийный, из учебника. Оказывается, в учебнике некоторые страницы были склеенными, как секретные документы в архивном деле.

В какой-то момент, стоя в хороводе портретов, понимаешь: а это же и есть «люди с хорошими лицами» — дворяне, предприниматели, гении русского искусства, врачи, композиторы, певцы, крестьяне, благотворители, матери семейств, юноши, дети. Много лет должно было пройти, чтобы стоящие у картины увидели в девушке, освещенной солнцем, себя, а не чужую барышню другого сословия. Дети Боткина и маленькие великие князья — это дети с соседней улицы, теперь все дети выглядят так.

«Какие-то не очень устроенные женщины в основном, конечно, стоят и любуются на эту красоту двора», — говорит философ Михаил Ямпольский, посетивший выставку. Все ровно наоборот. Не чужие, а свои. Красота присвоена наследниками, хоть и не по прямой. Потомками деревенских баб, которые румянятся на картинах Серова, в тот же самый кусачий мороз.

Потомки и предки встретились в Третьяковке. И это самое интересное в выставке: смотришь уже не на картины, а на людей, смотрящих на картины. Портреты заговорили.

Самое больное на выставке — пояснительные подписи. Было — стало. Было: царь, князь, предприниматель, художник, музыкант, искусствовед, член семьи. Стало: расстрелян, арестован, дальнейшая судьба неизвестна, эмигрировал, жил в Британии, Сербии, США. Почти все герои картины Серова исчезли, вырваны с корнем, утрачены Россией. Или вовремя умерли. В 1916 году. Это знание о том, что было потом, делает нас, современников, мудрыми. Старше, чем почтенные старцы на картинах Серова. Старше, чем пожилой уже Лесков. Мы знаем, чем кончилось.

Возвращение в Европу нужно отстоять. Долго, на морозе, отстоять к самим себе. И — какова ирония — великолепная выставка, воссоздающая утраченную Россию на пересечении портретов, афиш, фотографий, документов, биографических фактов, совершенно необъяснимым образом переносящая в пространство философско-исторического, где ты видишь приводные ремни истории, ее скелет, замысел, где смерти нет и в России все живые, и замираешь в каком-то мистическом ужасе перед тайной, открывшейся тебе в январе 2016 года на Крымском валу, — вот чем не пояс Богородицы! — ирония в том, что эта выставка споткнулась об очередь.

Слегка пошатываясь от пережитого катарсиса, голода и усталости, я выходила на мороз, обратно в нынешнюю Россию, из узкой дверки, приоткрытой почему-то опять на 50 сантиметров. У выхода толпились несколько человек, жалуясь полицейским на организацию, и одна девушка вдруг истерически вскрикнула: «Устроили здесь фашизм, зачем вы так, зачем?!» Не знаю, попала ли она. Если нет, то это очень жестоко.

Серов сумел написать лучшее в нас — тягу к идеальному. И не объяснишь ведь, почему народ, способный отстоять пять часов в музей на морозе, а потом еще ходить три часа по трем этажам серовского наследия — великий и непобедимый. Люблю его.

А очередь можно победить. Рационально. Это легко на самом деле. В Европе, в которую мы так долго возвращались, музеи продают билеты на определенные часы. Еще можно расширить гардероб, завести теплую еду, построить туалетные кабины.

И не нужно полевых кухонь МЧС и вмешательства СПЧ (Совет по правам человека).

Любовь к искусству — дело более интимное.