ИМЯ – ЭТО ПРЕДЗНАМЕНОВАНИЕ. Автор – Людмила ТУРНЕ

ДОКУМЕНТАЛЬНАЯ ПОВЕСТЬ

Софья Васильевна Ковалевская всем известна как математик, профессор, но не многим она известна как русская женщина, а именно – как русская женщина за рубежом. И вот тут две личности ее сталкиваются, хотя и находятся на колоссальном расстоянии друг от друга. Трудно себе представить большой контраст между этими личностями… Я не задаюсь целью дать полную характеристику Софье Ковалевской как математику, однако я бы хотела рассказать о ней – как о русской женщине, прожившей почти всю свою сознательную жизнь на Западе…

Часть первая

Итак, Сонечка Корвин-Крюковская родилась в Москве в 1850 году. Она была второй дочерью генерала Василия Крюковского. В семье его росло трое детей: старшая дочь Анюта, на шесть лет младше ее Соня и брат Федя, который был младше Сони на три года. Когда Соне исполнилось восемь лет, отец решил выйти в отставку, чтобы быть ближе к детям. Он увез семью в имение Палибино, что находилось недалеко от Великих Лук. Природа, свежий воздух, лес, покой и няня, которая необыкновенно любила  ребятишек, а особенно Сонечку, – все это, казалось бы, способствовало нормальному развитию детей в этой патриархальной семье.

ЧУВСТВО ОДИНОЧЕСТВА

Особенная любовь и привязанность няни к Соне была следствием пережитого. Когда жена генерала ожидала второго ребенка, она надеялась, что родится мальчик. Когда снова родилась девочка, то мать как бы отошла от нее, охладела материнским чувством. Няня очень близко к сердцу приняла безразличное отношение матери к новорожденной и приняла на себя всю заботу о малышке, горячо полюбив ее. Об этом няня рассказывала своим подругам, когда, уложив детей спать, надеялась, что они уснули. Но Соня все это слышала и не раз. Она поняла, что мать ее не любит, что для нее важны только Анюта и Федя. В Соне стала развиваться замкнутость, зародилось чувство одиночества. Она ощущала отношение матери к себе. И хорошо, что рядом была ее няня – верный друг и защитник. Дети учились в домашней школе. А вечерами могли присутствовать при гостях, приходивших к родителям, и слушать беседы взрослых на разные темы. Беседы были о любви, о поэзии, о математике… Квадратура круга, асимптоты, к которым кривая приближается, но почему-то никогда их не достигает – всё это для Сони было куда интересней, чем сказки. А тут еще один случай, который решил всё. При переезде в Палибино на детскую комнату не хватило обоев. Тогда решили обклеить ее найденными на чердаке листами литографированных лекций математика Остроградского. И судьба Сони была решена. В это время в России уже получило сильное развитие движение среди молодых интеллигентных женщин – основой которого были борьба за свободу и интеллектуальное развитие. Особенно ему были подвержены юные девические умы. Стремление к знанию и было главным в этом нигилистическом и даже политическом направлении. Сотни девушек лучших фамилий покидали свои семьи с надеждой уехать и заниматься наукой в заграничных университетах. А так как родители в большинстве случаев противились отъезду дочерей, то они прибегали к весьма распространенной тактике – вступали в фиктивные браки. От подобного рода союзов, заключавшихся ради отвлеченной цели, нельзя было ожидать ничего положительного, но об этом юные особы даже и не задумывались. Подобные союзы приобрели большую популярность. В кружок молодежи, где была Анюта, она вовлекла и свою младшую сестру Соню, которой тогда исполнилось 17 лет. Анюта и все ее друзья кружковцы были заражены энтузиазмом новых идей о свободе, равенстве, перемене государственной системы. Соня, еще совсем ребенок, присутствовала на встречах друзей старшей сестры. А поскольку она росла фактически без внимания со стороны матери, то ей нравилось быть среди этих молодых людей, она еще не понимала всей серьезности и последствий своего участия в этом кружке. Манипулировать детским умом весьма легко, но Анюта об этом не подозревала или не придавала этому значения. Соня же, обожая свою сестру, целиком погружалась в новую жизнь. Ей нравилось такая ситуация: она внезапно как бы стала взрослой. Она ловила каждое слово и особенно слово своей сестры. Она верила в нее, верила в ее талант и интеллект. Именно тогда у Сони начала вырабатываться зависть. Зависть к красоте сестры, к ее обаянию. Это чувство сохранится у Софьи Ковалевской на всю жизнь.

…Соня росла и ее интеллект давал о себе знать. Она любила постигать новое, и ее амбиции в изучении различных предметов давали свои плоды. У нее, несомненно, был талант математика, но ее отец считал, что девушке не следует заниматься этой наукой и, уж, конечно, не надо учиться за границей. И тут опять на помощь приходит старшая сестра Анюта. И хоть Анюта сама толком не знала правил и сложностей учебы девушек за границей, но план выезда для сестры у неё уже был готов. И она считала его идеальным.

ИДЕАЛЬНЫЙ ПЛАН

План фиктивного брака действительно был прост и выполним. Анюта выйдет замуж, а в поездке за границу ее будет сопровождать Соня – они ведь были неразлучны! Оставалось лишь одно – найти подходящую кандидатуру для мужа. И он нашелся в лице студента Ковалевского. Когда он в кружке друзей Анюты был посвящен в планы, то согласился. Но он дал согласие жениться не на Анюте, а на  Соне, которой было только 17 лет! Однако Анюте как старшей сестре – ей исполнилось уже 23 года – по правилам того времени, надо было первой выйти замуж. «Идеальный» сразу же провалился.

Отец девочек дал решительный отказ, когда речь зашла о замужестве Сони, и вся семья вернулась в Палибино. Это было настоящей трагедией для сестер. В Соне накапливались бунтарские чувства, и они поглотили все её существо. Она решила оставить дом, родителей: она должна покинуть Россию и поехать учиться! Как-то вечером, когда ее отец был в клубе, а мать готовилась к принятию гостей, которые должны были прийти на званый ужин, Соня, улучив момент, с помощью Анюты, тихонько выскользнула за дверь и ушла из дома. Она чувствовала себя героиней, она не задумывалась о том, что будет с родителями, с ней самой… Она уже взрослая и самостоятельная! С этими мыслями Соня дошла до дома, в дверь которого трижды постучала. Дверь отворилась, и ожидавший ее человек быстро вовлек Соню вовнутрь. Детство закончилось. Перед девушкой, совсем еще ребёнком, стоял молодой человек с огромной рыжей бородой и с огромным носом. Первое впечатление было отталкивающее. Но Соня решила не отступать.

ПОСЛЕ СВАДЬБЫ…

А тем временем в доме Крюковских шли приготовления к ужину. Генерал возвратился домой, и семья с гостями начала собираться вокруг стола. « Где Соня?» – спросил генерал. «Она вышла», – ответила Анюта. «Как вышла? С кем?» – «Одна, папа, для тебя записка у Сони в комнате». Лакей принес записку. Генерал молча прочитал: «Папа, прости меня, я у Владимира и, надеюсь, что ты не станешь больше препятствовать моему браку». Глава семейства стремительно вышел из-за стола, извинившись перед гостями. Через десять минут он уже стоял перед дочерью в том доме, где она находилась…

…Когда ужин в доме Крюковских подходил к концу, генерал с дочерью и Владимиром Ковалевским вошел в столовую. «Позвольте мне представить вам мою дочь Соню и ее жениха», – произнес он не своим голосом.

Но конце концов, родители простили Соню, и в 1868 году в Палибино была сыграна свадьба. Соне было 18 лет, а выглядела она еще моложе. В 1869 году молодожены уехали в Хайдельберг, где Соня начала заниматься математикой, а ее муж – геологией. Отношения между ними были холодные и безразличные. Фиктивный брак не перерос в союз двух сердец. Чувство одиночества ещё сильнее начало охватывать Соню, и она с головой окунулась в математику…

…Владимир Ковалевский был талантливым и трудолюбивым. По выражению Софьи, «ему нужны были лишь книги да стакан чая». И это было правдой. Ему чужды были развлечения, и Соне это не нравилось. Ведь она фактически была еще ребенком с соответствующими эмоциями и чувствами. Она неоправданно и эгоистически ревновала мужа к его занятиям: ей пока еще хотелось в это время юношеских забав, развлечений – всего того, от чего она добровольно отказалась еще в России, так страстно желая быть взрослой. Она стала предъявлять требования мужу: то уверяла, что не может жить без него, то просила его сопровождать ее в путешествиях, то придумывала еще что-нибудь. Она не считалась с его потребностями и с его работой, давала ему разного рода поручения, которые раздражали его. Когда много лет спустя Софья заговаривала о своей прошлой жизни, то часто повторяла, что ее никто никогда не любил искренно. Она, добровольно отказавшись от юности, до конца своей жизни отличалась пристрастием к неестественным и обостренным отношениям. Ей всегда хотелось обладать, но не отдавать себя. Я думаю, что этим в значительной степени и объясняются все трагические обстоятельства ее судьбы.

Уже в ранней юности у Софьи были развиты те особенности характера, которые вошли в основу всех терзаний и мучений ее взрослой жизни. Она не переносила неудач и часто теряла ясность суждений и проницательность. Она всегда требовала слишком много от того, кто ее любил, и всегда, как бы насильно хотела взять то, что человек охотно бы дал ей сам, если бы она не старалась завладеть этим требовательно и с чрезмерной настойчивостью. Она делала невозможной жизнь человека, который вступал в близкие отношения с ней.

В Хайдельберге Софья пробыла до 1870 года, то есть до своего 20-летия, а затем уехала в Берлин, к профессору Вайерштрассу – для частных уроков, так как теперь осознала, что и в Берлине девушек неохотно брали на учёбу. Как проходили ее занятия, чего Софья Ковалевская добилась в профессии и за что ей была присуждена степень доктора философии, почему Софью освободили от экзамена и публичной защиты диссертации, известно многим. Таким образом, можно сказать, что если пушкинская Татьяна Ларина стала символом «равенства» мужчины и женщины в лирическом плане любви, то Софья Ковалевская стала символом «равенства» научного мышления. Что само по себе революционно.

Все говорят о Софье Ковалевской как о великом математике, профессоре, но не говорят о ней, как о девочке, женщине, матери. Эта часть личности ее или замалчивается, или вуалируется. Думаю, что это делается для создания идеала…

А между тем, ее личная супружеская жизнь возбуждала в немецких кругах удивление, странные чувства и толки. Неестественность отношений с мужем у Софьи доходила до гротеска, и это тихо, но настойчиво обсуждалось в немецких кулуарах. Как-то случайно один из профессоров Хайдельберга встретил Софью с Владимиром на улице. Она вынуждена была представить его, но представила мужа как своего родственника… Об этом много ходило толков, а ей было все равно. Софья все чаще находилась в самом грустном расположении духа, ничто не радовало ее, кроме своих занятий. Часами она могла предаваться усиленной умственной работе, практически не вставая из-за стола. Она все больше и больше стала отличаться крайне нервным темпераментом. Действительность никогда не соответствовала тому, что Софья рисовала себе в воображении. Жизнь в Берлине казалась ей безрадостной. Она жила крайностями! Софья всегда доходила до крайностей и в работе. Не удивительно, что вскоре она почувствовала изнеможение и полный упадок сил. Родители, которые часто навещали их, вскоре поняли правду. Они, тем не менее, делали все попытки налаживания отношений между Софьей и Владимиром. Но Софья упорствовала и сопротивлялась. Ложность своих личных отношений, привычка жить во лжи, боязнь скомпрометировать себя, заставляли ее вести изолированную жизнь. Впоследствии осознав это, она будет горячо раскаиваться…

Но все-таки пришло время, когда Софья осознала всю неестественность своих отношений к мужу и причиняемое ему горе. И тогда вдруг возникла в ней жажда нежности и привязанности. Она неожиданно увидела человека, который всегда был с ней рядом, в самые тяжелые моменты жизни! И когда эти чувства взяли верх, то перевесили все остальные чувства. Кто знает, может быть, она наконец, поняла, что нужна только ему одному… И тогда она решилась на истинное супружество. Ковалевские возвращаются в Россию…

Часть вторая

Тот факт, что истинно просвещенные и свободомыслящие русские превосходят всех других европейцев многосторонностью, отсутствием предрассудков и широтой взглядов – признается всеми. Кружки передовых людей в России отличаются способностью на лету схватывать новые идеи, с неслыханной живостью мыслей соединяют энтузиазм, веру в свои идеалы,- то, что не встречается ни у одной из других европейских наций.

ВОДОВОРОТ

В один из таких кружков и вошла Софья Ковалевская. Прожив пять лет за границей, погруженная исключительно в научные занятия, не зная развлечений, она, вдруг была увлечена в России водоворотом светской жизни, с празднествами, театрами, приемами, публичными лекциями, катаниями на коньках, на санях. Она вступила в молодость, расцвела, она получила всё, чего она была лишена за границей. В кружке, где она вращалась, были не только научные, но и литературные интересы. И Софья вступила в ряды литераторов. Она стала писать: статьи, стихи, театральные рецензии. У нее открылся талант и на литературном поприще. Напечатала целый роман «Приват-доцент». Муж ее занимался переводами и изданием разного рода популярных сочинений научного характера. Жизнь, которую Софья начала вести, требовала больших расходов. У нее возникло желание заняться спекуляциями (не в современном значении этого слова, разумеется). Владимир был равнодушен к роскоши, но и он увлекся этой идеей. Они начали строить в Петербурге многоэтажные дома, бани, оранжерею.

В 1878 году у Ковалевских родилась дочь Соня. Вроде бы всё шло хорошо… Но у Софьи уже начали возникать зловещие предчувствия, что впоследствии оказалось роковой правдой. Их планы стали рушиться. Ситуация складывалась так, что теперь ей необходимо было поддерживать и утешать мужа. Владимир, познакомившись с сомнительным искателем приключений большого масштаба, вовлекся в опасные дела. Софья со своей способностью распознавать людей, сразу же поняла бесчестность того человека и стала умолять мужа порвать с ним отношения. Но все ее мольбы были напрасны.

В 1880-81 году Владимир Ковалевский был назначен палеонтологом Московского университета, и семья переехала в Москву. Но Владимиру никак не удалось оторваться от начатых спекуляций, которые принимали фантастические размеры. Софья напрягала все силы, чтобы спасти мужа от приближающейся опасности. Но компаньон не хотел отпускать от себя Ковалевского и делал все, чтобы отдалить его от слишком проницательной жены. Разногласия и раскол вошли в семью Ковалевских. Жить с мужем, который больше не доверяет ей, видеть, как он идет навстречу своей гибели и быть не в состоянии предотвратить трагедию – этого она не смогла вынести. Хоть и не любила Софья своего мужа настоящей страстной любовью, но она свыклась с ним, сжилась со всеми его интересами. И когда она увидела, что он отворачивается от нее и предпочитает третье лицо, то искусственные нити, связывавшие их, порвались.

БЕГСТВО

Бросив дом, мужа и Родину, забрав дочь, Софья бежит за границу. И там начинает вновь свои научные занятия. Искренне оплакивая короткие годы счастья, потерянную мечту жить в полном душевном общении, она дрожала при мысли о полном одиночестве, пытаясь утешить занятиями математикой, и грезила об открытии, которое принесёт ей известность. Она любила давать себе отчет в каждом поступке и в каждом чувстве. Но часто поддавалась стремлению идеализировать себя. К тому же, усиленно втискивала свое поведение в ментальность другой нации. И это повлекло за собой очень неприятные последствия.

Жизнь брала своё, и Софья брала от жизни своё. Она легко знакомилась с мужчинами, чтобы не чувствовать себя «выброшенной за борт». Не боялась скомпрометировать себя – ведь столько лет она жила «товарищескою жизнью» со своим супругом. Она смотрела на это очень просто. Она еще была связана узами с мужем, находилась с ним в переписке и в глубине души чувствовала привязанность к нему. Но соединиться им было уже не суждено.

Владимир Ковалевский, этот талантливый человек, горячо преданный науке, никогда не чувствовавший потребности в роскоши, пал-таки жертвою денежной спекуляции. Известие о трагической гибели мужа поразило Софью. Она горько упрекала себя, что бросила его, вместо того, чтобы поддержать. С этих пор чувство неотвратимого заполнило всю ее жизнь. Она состарилась на несколько лет.

РЕШАЮЩАЯ ВСТРЕЧА

В 1876 году, будучи в Петербурге, Софья встретила человека, оказавшего влияние на всю ее дальнейшую судьбу. Профессор Еста Миттаг-Леффлер, бывший ученик Вайерштрасса, наслышавшийся о русской математичке, желал с ней познакомиться. С первой же встречи с ней, произведшей на него сильное впечатление, у него зародился план. В 1880 году он встретился с Софьей вновь. В это время как раз основывался университет в Стокгольме, в котором профессор принимал самое горячее участие. Он решил создать в вузе первую кафедру математики с профессором-женщиной. И он приглашает Софью на работу в Стокгольм.

11 ноября Ковалевская прибывает из Петербурга в Стокгольм и останавливается в качестве гостьи у профессора. На следующий день она встречается с его сестрой Анн-Шарлотт, которая много слышала уже раньше о Софье и потому в их начавшейся дружбе нет ничего удивительного. Тем более что Анн-Шарлотт тоже, как и ее новая подруга, увлекалась писательской деятельностью. Их дружба продолжалась почти всю оставшуюся жизнь, но имела и свои парадоксы, как признавалась Анн-Шарлотт. Уже с самого начала она увидела, как открыта и откровенна Софья. Такая открытость – очень характерная черта русского человека – и сегодня вызывает двоякие чувства не только в Швеции, но и вообще в зарубежье. Если с первого взгляда она нравится и поражает, то затем вызывает весьма нелестное мнение – глупость!

МИКЕЛАНДЖЕЛО РАЗГОВОРА

В Стокгольме Софья оказалась в центре внимания. Она была экзотикой – со всей ее эксцентричностью эта русская женщина так не походила на шведов, которые привыкли к другому стилю поведения. Ее приглашали всюду, и в любом обществе она была блестящей собеседницей. Возле нее всегда собирались слушатели. Она – Микеланджело разговора, с бурной энергией Софья вела дискуссии на разные темы. Так, например, однажды она где-то прочитала, что если бы человек, соответственно своему объему, обладал бы такой же способностью прыгать, как некоторые насекомые, то он в состоянии был бы одним прыжком перенестись на Луну. И вот она начала со всей силой своего красноречия, на основании астрономических, физических и механических данных, доказывать, что задача будущего воспитания и культуры, которой она, между прочим, желает посвятить себя, заключается в том, чтобы развить в людях способность таким образом перепрыгнуть на другую планету, когда окажется невозможным жить больше на Земле. Якобы с помощью этого прыжка люди спасут себя, а заодно и воспоминания о культуре, достигшей такого высокого развития на нашей Земле. Эту шутку она развивала с такой серьезной миной, что комическое впечатление, которое фантазёрка производила на собеседников, было необыкновенным.

Однажды Софье попалась цитата: «Нужна гениальность для того, чтобы любить». Она долго старалась понять эту мысль и, наконец, поняв, воскликнула: «Нет, право невероятно, до какой степени могут быть глупы даже самые даровитые люди, когда дело идет о любви! Многие рассуждают, пишут книги по этому поводу, а не понимают, что некоторые люди обладают гениальностью в любви, подобно тому, как другие обладают гениальностью в музыке или механике, и что для этих гениев любви любовь обращается в жизненное дело, между тем, как для всех остальных она является лишь одним из эпизодов жизни. И обыкновенно бывает так – по теории Дарвина, что гений любви влюбляется в идиота любви. Это именно и составляет одну из самых запутанных задач жизни. Но если существует область, в которой самая глупая женщина умнее самого умного мужчины, так это область любви. Когда мне было шесть лет и я полюбила студента, посещавшего наш дом, полюбила его сильною, молчаливою любовью, о которой рассказывала только каменному льву, украшавшему сад моего дедушки, то я тогда уже больше смыслила в этом вопросе, чем все молодые люди».

Никто не прерывал Софью, когда она приходила в азарт. Столько было глубокомыслия, остроумия, лиризма, образности и яркости в ее речах. Шведы, не понимавшие юмора, все принимали всерьёз.

Она была и психологически проницательна. Софья передавала свои впечатления в необыкновенно яркой, художественной и поэтической форме. Любила давать характеристику известным лицам. Но вся её натура была, казалось, одним нервозным импульсом, что это обстоятельство со временем стало обременительным для спокойного и холодного шведа. Для обеспечения собственного успеха – а для Софьи это было жизненно необходимо – она старалась приобретать себе друзей везде. И часто грешила слишком большой откровенностью и открытостью.

Она нередко была чрезмерно настойчивой. Ковалевская, например, пользовалась дружбой Анн-Шарлотт, буквально давила ее своими идеями о написании тех или иных литературных произведений, настаивала на своих идеях и тем самым постоянно отвлекала Анн-Шарлотт от ее работы. Если анализировать такое болезненно-доминирующее поведение Софьи по отношению к единственной подруге, то тут, мне кажется, и начал проявляться тот признак пустоты, который со временем стал разрастаться в ее душе. Влияние Софьи на Анн-Шарлотт по письмам последней, – это «овладение с первым правом». Оно стало таким мучительным, что Анн-Шарлотт стала скрывать от нее свои мысли. А вскоре и Софья, заметив это, стала скрывать и свои чувства. Анн-Шарлотт Леффлер была близкой подругой Ковалевской, но в 1888 году она решила покинуть свою страну и уехать, дабы освободиться от подавляющего влияния Софьи…

Личность Софьи Ковалевской в Швеции была окружена непонятным ореолом. Ее знали лишь по ее работам, по ее личному поведению и рассказам. Сам профессор Миттаг-Леффлер говорил о ней, как о слишком впечатлительной натуре. В Стокгольме с ней обращаются как с передовым борцом за «женский вопрос». Она сама считает «своею священнейшею обязанностью поддерживать и развивать свой гений» –о чем она откровенно пишет в письме из России подруге в Стокгольм, когда вдруг почувствовала, что там, в России с нею обращаются просто – как с человеком, с женщиной. А ведь она уже привыкла к своему идеализированию, которое сродем обожествлению. Но тот факт, что Софья постоянно оставляла своего ребенка в чужих руках, не проходил мимо внимания русских женщин и в России, и за границей, генетически и традиционно любящих своих и чужих детей. На родине, когда, ее называли «Сониной мамой», представляя новым знакомым, она считала себя оскорбленной и униженной. Она открыто жаловалась на это Анн-Шарлотт, избалованная и привыкшая к идеализации своей персоны.

Однако, оставаясь на долгое время в России, она вновь обретала свое русское «я», и ей все больше и больше нравилась безмятежность. Она никогда не чувствовала себя так хорошо, как в эти промежутки полного отдыха среди своих, как она говорила об этом сама. Но пришла пора ехать в Швецию. И тогда она увозит с собой и дочь.

…Литературная деятельность полностью завладела Софьей. Один замысел сменялся другим. Она вовлекла и Анн-Шарлотт в свои планы. Точнее, это были лишь идеи, так как сама Софья не написала ни одной строчки к драме «Как оно было» и «Как оно могло быть». В этот период она была очень счастлива и не могла думать о своей математической работе, срок сдачи которой приближался. Совместная литературная работа с Софьей, которая постоянно хотела контролировать всё, что писала Анн-Шарлотт, раздражала писательницу. В один прекрасный день она запретила Софье входить в ее комнату. Та молча, но болезненно приняла это.

Потребность Софьи Ковалевской в том, чтобы другие люди боготворили и любили ее – и только ее! – была огромна. Эта прославленная, знаменитая г-жа Ковалевская умоляющим образом просит о любви. Но ей не удалось быть той первой и единственной для другого человека, потому что она никогда не давала возможность себе самой в другом увидеть первого и единственного! В литературных драмах Анн-Шарлотт мы можем увидеть Софью, какою она сама представляла себя, какой мечтала быть в том случае, если бы ей встретилось в действительности так страстно желаемое ею счастье.

Поездки Софьи в Россию давали ей передышки и стимулы к работе. Но, потерявшая себя в тот момент, когда уехала из родного дома, и не нашедшая за границей новую родину, не сблизившись по-настоящему ни с кем, кого узнала, она чувствовала, что Анн-Шарлотт – это единственная её настоящая подруга.

Но, как я уже говорила, дружба с Софьей стала тяготить Анн-Шарлотт. Постоянные требования, жесткий контроль со стороны Софьи довели Анн-Шарлотт до бегства. А когда она вернулась из Италии, подруги встретились совершенно другими людьми. Они больше не жили душа в душу.

При всей своей эгоистической натуре Софья требовала по отношению к себе таких чувств, какие жизнь дает весьма редко. Мечта Ковалевской о слиянии душ – характерное русское свойство, которого на Западе нет, – не сбылась ни в дружбе, ни в любви. Ее любовь отличалась тираническим натиском: она требовала от окружающих её людей безраздельного почитания. Свобода другой личности не интересовала ее – владеть кем-то должна только она. Владеть и распоряжаться. Даже в материнских чувствах Софьи отсутствовали нежность и любовь. Она постоянно оставляя свою Соню в чужих руках, как в России, так и в Швеции, но в то же время требовала любви от дочери. Оказывая внимание другим людям, она требовала, чтобы и ей отвечали тем же. «Слава, к которой она стремилась, была не из тех, которые считаются достойными женщин в глазах мужчин», – писала в одном из своих писем Анн-Шарлотт.

…Когда Софья узнала о смерти своей сестры Анны, ее горю не было предела. Она переживала, что ей не удалось отдать последний долг любви, несмотря на все жертвы, принесенные сестрой. Горькое чувство сожаления о несчастной судьбе Анюты, кода-то подававшей большие надежды, засело в ее сердце. Страдания Софьи усугублялись ещё и из-за того, что она все беды близких и дорогих ей людей трансформировала в несчастье всего человечества. Со смертью сестры пришло и горькое осознание того, что исчезли последние связи с родительским домом, с детством. В ней поселились чрезвычайная нервозность, потерянность, которую она всеми силами пыталась завуалировать. Она начала с необычайной силой верить в сны, в видения, в предчувствия, в веру предзнаменования. Софья всегда знала заранее, какой год будет для нее несчастным, а какой счастливым. Она знала, что 1891 год должен был принести в ее жизнь просветление. Таким просветлением оказалась… смерть.

Часть третья

Ковалевская была чрезвычайно субъективна в суждениях о литературе. Если мысли и взгляды автора соответствовали её собственным, то она самым безоговорочно признавала достоинство произведения. Но если она не принимала суждения автора, то столь же активно Софья уверяла всех, будто книга – пустышка и решительно ничего не стоит. Впрочем, такой подход касался не только литературы…

СВОБОДНЫЕ ВЗГЛЯДЫ

Софья без оглядки высказывала свободные взгляды на жизнь, не заботясь, как это воспринимают окружающие. Она никогда не признавала преград, которые воздвигались неписаными правилами приличий. Борьба с чувствами и рациональными соображениями в отношениях, ее ненависть к условному и общепринятому объясняется ее личным жизненным опытом, сознанием того, как часто приходилось ей поступаться своими и мыслями, и желаниями, и авторитетом. Для нее ограничение заключалось в ней самой, в ее характере, в ее сильных антипатиях или симпатиях, которые проявлялись наперекор всякой логике.

Первое время Софья жила у Анн-Шарлотт, брала уроки шведского языка и была полна амбицией, как следует изучить его. Однако ее способность к языкам имела свои пределы. Несмотря на быстрые результаты, которых она достигала при изучении всякого нового языка, она никогда не достигала совершенства ни в одном из них, а всегда останавливалась на определенном пункте и дальше не шла. В то же время, как только она начинала говорить на одном языке, она тотчас забывала тот, который изучала перед этим. Несмотря на то, что она прожила долгое время в Германии в самом юном возрасте, она никак не смогла выучиться свободно говорить по-немецки. Но она говорила всегда очень быстро, всегда умела выразить то, что хотела и придать своему разговору отпечаток собственной индивидуальности, даже если довольно слабо владела языком. Научившись говорить по-шведски, Софья тотчас забыла немецкий. А когда возвратилась в Швецию, находясь какое-то время за ее пределами, то почти ничего не могла сказать по-шведски. Язык подчинялся ее настроению.

По возвращении в Швецию у Софьи появились первые большие предубеждения относительно этой страны. Ей очень не хватало русского языка, на котором здесь никто не говорил. «Я не могу передать вам по-шведски самых тонких оттенков моих мыслей, я принуждена всегда или довольствоваться первым попавшимся мне на ум словом или говорить обиняками, и поэтому всякий раз, когда возвращаюсь в Россию, мне кажется, что я вернулась из тюрьмы, где держали связанными взаперти мои лучшие мысли. О, вы можете себе представить, какое это мучение быть принужденным всегда говорить на чужом языке со своими близкими! Это все равно, как если бы вас заставили ходить целый день с маскою на лице»…

В апреле 1884 года Софья закончила читать курс своих лекций и уехала в Россию. Профессор Миттаг-Леффлер сделал все, чтобы обеспечить Софье место профессора еще на пять лет. При своем тогда финансовом положении она не могла больше работать даром, как предполагала с самого начала. Но не только это влияло на ее  положение. Главным было желание сломить консервативное сопротивление против назначения женщины на должность профессора университета – все то, против чего она когда-то бунтовала со своей сестрой в России…

1 июля 1884 года Миттаг-Леффлер сообщил Софье Ковалевской о назначении ее профессором. По возвращении в Швецию она на несколько недель изолировала себя от всех – для окончания работы «Преломление света в кристалл»…

УМСТВЕННЫЙ АРИСТОКРАТ

Теперь Софьи всё время находилась в возбужденном состоянии. Она принимала участие во всем, что происходило в Стокгольме, и старалась обрести свой круг знакомств,  подходящий для нее, для ее интеллектуальных запросов. Сарказм, глубокое презрение, которое она питала к любой посредственности (сама она была умственным аристократом) Софья умела скрывать, поэтому многие считали ее простой и скромной и нисколько не считавшей себя выше других женщин. Они глубоко заблуждались. Откровенность, любезность были наигранными. На самом деле Софья была замкнутой, потому что немногих людей она считала равными себе. Только гибкость, присущая ей, и желание нравиться обусловливали то обращение к ней, что мы называем симпатией. Очень скоро жизнь в Стокгольме надоела ей. В этом-то и заключалось ее несчастье, что она никак не смогла сродниться с жизнью в Швеции, не смогла освоиться, стать своей  вообще нигде в целом свете. Она нервически жаждала новых впечатлений и знакомств, требовала от жизни драм и утонченных умственных наслаждений…

Для того чтобы производить некий интеллектуальный продукт, она нуждалась в стимуле, в импульсах чужого ума. Вследствие этого вся ее научная деятельность была ни чем иным, как развитием идей учителя, а для своих литературных произведений она чувствовала потребность в обмене мыслями с другими, занимавшимися литературной деятельностью , в частности, с Анн-Шарлотт. И конечно, такой маленький город, как Стокгольм не мог удовлетворить ее. И как бы ни был велик успех, которым она пользовалась здесь, он не мог составить достаточного противовеса для глубоких страданий и огорчений, испытываемых Софьей Ковалевской.

ДОРОГА ИЗ МАЛЬМЁ В СТОКГОЛЬМ

Ее фраза «дорога из Стокгольма в Мальмё кажется мне одной из самых прекрасных дорог на всем земном шаре, но дорога из Мальмё в Стокгольм – самая безобразная, длинная, скучная из всех, по каким мне когда-либо случалось проезжать» оскорбляла ее шведских друзей. В ее душе жила глубокая меланхолия, несмотря на всю внешнюю веселость Софьи.

Деструктивность её жизни была платой за прошлые ошибки. Во время своей ранней молодости она добровольно пренебрегала всеми обыкновенными удовольствиями, а теперь хотела вознаградить себя за потерянное. Она переходила от одного удовольствия к другому, встречая по-прежнему радушный прием и поклонение, что ей всегда нравилось. И как она сама сказала, «подделаться под счастье, разыграть роль счастливого очень трудно». И радость продолжалась у нее недолго.

В декабре она уже находится в сильном упадке духа – болезнь сестры сковала все ее существо. Ей пришлось на время оставить работу. И жизнь в Стокгольме становится ей еще более в тягость. Вот что она пишет в одном из писем: «Я получила статью Стриндберга, в которой он доказывает так ясно, как дважды два четыре, насколько такое чудовищное явление, как женский профессор математики, вредно, бесполезно и неудобно. Я лично нахожу, что он, в сущности, прав, единственное, против чего я протестую, это то, что в Швеции находится такое множество математиков, стоящих несравненно выше меня, и что меня пригласили единственно из любезности».

Она больше не находила ничего, что всецело наполняло бы ее или интересовало в жизни общества, она уже не была увлечена научной работой, лекции не доставляли ей удовольствия. Она только и мечтала, как бы встретить человека, который мог бы сделаться ее вторым «я». Убеждение, что она никогда не сможет встретить его в Швеции, способствовало возникновению у нее нелюбви к этой стране, куда она приехала с такими пылкими надеждами и такими ожиданиями. Она все хотела, чтобы ею восхищались, чтобы понимали, шли ей навстречу и поощряли за каждую высказанную ею мысль. Ей удавалось всегда придумать множество примеров, доказывавших, какое сильное мучение представляет почти для всех глубоких натур чувство одиночества. Она не могла работать и потому доказывала, что работа сама по себе и в особенности научные занятия ничего не стоят, так как не могут ни доставить радости, ни вести человечество вперед, и что безумно тратить свою молодость на научные занятия, что обладание способностями к научным занятиям – настоящее несчастье, особенно для женщин.

Уехав в Париж и пробыв там несколько недель в обществе Пуанкаре и других великих математиков, Софья, как и всегда, резко сменила настроение. Теперь она уже вновь думала о работе, о жизни в науке, а все остальное – это мир пустяшный. Софья Ковалевская, такая богато одаренная женщина, но… у неё было полное отсутствие любви к искусству. Прожив много лет в Париже, она ни разу не посетила Лувр. Ее не интересовали ни картины, ни скульптуры, ни архитектура. Она, однако, очень любила природу.

…Когда она перевезла в Стокгольм свою дочь, которая все это время жила в Москве, она обставила квартиру русской мебелью, стараясь создать свой маленький русский мир. Но Софья никак не могла свыкнуться с жизнью в Стокгольме и потому смотрела на свое пребывание тут, как на что-то временное. Она часто уезжала в Россию к своей тогда еще тяжело больной сестре и там много думала о тех чудных мечтах, надеждах, когда они с Анютой вступали в жизнь, такие молодые, такие одаренные. Она принадлежала в молодости к поколению, которое хотело действовать, а не просто созерцать жизнь. Она говорила: «Мы все живем иллюзиями, умираем от иллюзий и только тогда можем назвать себя счастливыми, если и умираем с иллюзиями». Как мало дала им судьба в действительности. Хотя жизнь обеих прошла бурно, но в глубине сердец у обеих скрывалось горькое чувство сожаления о разбитых надеждах.А ведь все могло сложиться иначе. Софья отказывалась от преданных друзей, она отказывалась от настоящей любви, которой жаждала всем сердцем. Она подчинялась чувству фатализма, утрачивала свое сознание воли. Она начинала все больше приходить к выводу, что как бы ни велики были ее желания или борьба, она не сможет уже переменить течение своей судьбы. Равнодушие начало приходить к ней. И несмотря на ее работы в литературе – тут и стихотворения, и повести, и очерки, – ничто не могло вернуть ей жажду жизни. Она становилась все более замкнутой, лицо ее стало мрачным. Она ходила в университет, читала лекции под влиянием чувства долга – без всякого интереса. Лишь литературные занятия отвлекали ее, а также мысли о жизни на чужбине в разлуке с Родиной, которую так любила, о юности, надеждах и мечтах, которым не суждено было сбыться.

Она часто говорила, что в православном вероисповедании, к которому всю жизнь она относилась с самым глубоким чувством, ее больше всего привлекает сочувствие к состраданию.

В беседах во время встреч с Анн-Шарлотт Софья беспрестанно говорила о себе, о жизни, о судьбе, анализировала, почему ей пришлось страдать, быть несчастной, почему ее никто никогда не любил той истинной, цельной, исключительной любовью. Софья слишком много думала только о себе, о своем «я». В ней самой не было той любви, которая забывает себя для другого. Она, обокрав саму себя, и изменив себе и не научившись чувствам, мучила любимого человека анализом личных отношений. А измена – финал душевного разлада, неосуществленных надежд. Зависть точила все ее существо. Когда в обществе с друзьями она говорила о своей неудовлетворенности в жизни, как охотно она променяла бы всю свою знаменитость, научные победы на судьбу просто женщины, окруженной любящими ее людьми, – ей уже никто не верил!

…Все думали, что она стремится своими высказываниями лишь удовлетворить свое честолюбие, и открыто смеялись над ней, считая, что это опять один из ее парадоксов. В одной из ее последних поездок в декабре 1890 года в Геную Софья вдруг решила встретить Новый год на кладбище. И там ее охватило страшное предчувствие: «Один из нас не переживет этого года, так как мы провели Новый год на кладбище»…

Через несколько недель она вернулась в Стокгольм. Это путешествие, последнее в ее жизни, оказалось самым мучительным и роковым. Она сидела в своем купе очень печальная и угасающая. Этот холодный морозный воздух был так тяжел после солнечного сияния Средиземного моря. Софья  ехала в Стокгольм объездной дорогой из-за эпидемии в Копенгагене. Ей пришлось часто менять поезда в эту сырую и холодную погоду, и она простудилась. Лишь 4 февраля она приехала в Стокгольм. Эти шесть дней поездки отразились на ее здоровье. Софья чувствовала, что заболевает, но решила все-таки выйти на работу и не пропустить лекций. Вечером 6-го февраля после лекций она согласилась поужинать вместе с друзьями. Во время этого ужина она почувствовала сильный озноб. Софья вышла на улицу в надежде уехать домой. И села… не в тот дилижанс. Наконец-таки, добравшись до дому, она нашла единственное утешение в том, чтобы сидя в тишине, строить планы, думая о новых сочинениях, как в области математики, так и в области литературы, и о новы путешествиях.

УТОПИЯ РУССКОГО ЧЕЛОВЕКА

Если раньше ей хотелось умереть, то теперь ей совсем не хотелось умирать. Она всей душой стремилась вон из Стокгольма, из Швеции, считая время, проведенное ею в этом городе, изгнанием и живя там с желанием – как бы поскорее уехать на новое место. Все, как и раньше! Уезжая из родного дома, она думала, что найдет себе новую родину, дом, семью… Утопия русского человека во взгляде на зарубежье – страшная болезнь! Русский человек вянет, сохнет, теряет себя, живость. Он лишь – существует, а не живет! Софья смирилась со своей судьбою, уже не надеялась на идеальное счастье, она высказывала ужас перед наказанием после смерти и страшилась той минуты, когда прекращается жизнь. Она часто цитировала слова Гамлета:

Окончить жизнь – уснуть, Не более! И знать, что этот сон окончит грусть и тысячи ударов  – удел живых. Такой конец достоин желаний жарких. Умереть? Уснуть? Но если сон виденья посетят? Что за мечты на смертный сон слетят, когда стряхнем мы суету земную? Вот что дальнейший заграждает путь! Вот отчего беда так долговечна!

Ее болезнь была быстротечной, хотя и тяжелой. Утром 9 февраля за 20 часов до смерти она произнесла: «Я ни за что не выскочу из этой болезни». Вечером того же дня она сказала: «Мне кажется, что со мной должна произойти какая-то перемена».

И перемена не заставила себя долго ждать. Душа Софьи отлетела и обрела бессмертие.