ЗВЕЗДА МОНАХА КИПРИАНА
Он прошёл через войну, потерю ног и депрессию, чтобы обрести себя… Хозяин комнатушки, где пахло ладаном, а по стенам висели простенькие бумажные иконки, открыл дверь, впустил внутрь, аккуратно повесил на гвоздь подрясник с Золотой Звездой, сел на койку, отстегнул протезы вместе с ботинками, поудобнее устроился на застеленном одеялом матрасе и предложил: «Начинайте. Спрашивайте…» 
— Извините, как к вам правильно обращаться? Отец Киприан или батюшка.
— И то и другое будет верно.
— С мирским именем вы окончательно распрощались?
— Ну, если назовут Валерием Анатольевичем, конечно, отзовусь, хотя это и не совсем верно. Я ведь принял монашеский постриг, всё, что было раньше, осталось в прошлой жизни.
— Которая сколько длилась?
— Пятьдесят девять с половиной лет. До 6 июля 2016‑го…
— Герой Советского Союза полковник ВВС Бурков заслужил, чтобы о нем поговорили.
— Так считаете? Слушайте, если интересно… Я пошел по стопам отца, военного летчика. Хорошо помню, когда впервые сел в кабину самолета. Мне было лет пять или шесть, мы жили в тот момент в Кустанае. Отец спросил: «Хочешь полетать?» Меня усадили в бомбардировщик Ил-28, надели шлем, пристегнули ремнями, завели двигатели… Кабину не расчехляли, я ничего не видел по сторонам, но думал, что так и надо. Папа комментировал: «Приготовиться! Взлетаем! Набираем высоту! Делаем вираж!» Я затаил дыхание и внутренне трепетал. Минут через пять мы «приземлились». «Ну все, сынок, вылезай». Семья колесила по авиационным гарнизонам, нигде подолгу не задерживаясь. Два-три года и — на новое место. Шадринск, Челябинск, Новосибирская область, Алтайский край, Подмосковье… Иного пути для себя я не видел: только в летное училище, только в небо. Правда, дорога оказалась не такой прямой, как представлялось. До девятого класса я учился нормально, даже хорошо. Занимался легкой атлетикой, плаванием и боксом, играл на баяне, гитаре, балалайке и домбре, ходил в музыкальную школу и радиокружок. Где учился, создавал вокально-инструментальные ансамбли, пел, солировал на гитаре. А после восьмого класса меня отправили на каникулы в село Боровое Тогучинского района Новосибирской области. Дядя Витя, батин брат, работал там охотоведом-инспектором. Трех месяцев мне хватило, чтобы по уши влюбиться в местную девчонку, и я решил ради нее остаться, пошел в сельскую школу. А тут начались проводы односельчан в армию. Я впервые попробовал самогонку, затем и махорку, а потом и подрался. К декабрю дядя Витя уже не мог меня терпеть. В итоге, я оказался в школе-интернате в соседней «вражеской» деревне. И за год из примерного знайки-отличника, увлекавшегося астрономией и вычислявшего по ночам метеоритные потоки, превратился в трудного подростка и двоечника, которого могли бы отчислить за плохую учебу и поведение. Но не отчисляли, ждали, что уеду обратно в Челябинск. Я и сам хотел бросить школу, стать механизатором широкого профиля, даже пошел на курсы трактористов. Думал навсегда остаться в Боровом, но родители забрали. Они тогда разводились, и мне не хотелось их видеть. Развод не лучшим образом повлиял на меня, особенно тяжело он отразился на моей сестренке Наташе, она младше на три года. Поскитавшись без жилья по друзьям, я всё же вернулся в Челябинск. Но и в городе не сразу переменился. Приехал с патлами до плеч, быстро сколотил ансамбль, и мы стали играть на свадьбах. Со всеми вытекающими, как говорится… Господь остановил меня в падении. Зимой я заболел ангиной и попал в больницу с осложнением на почки. Поступление в лётное училище оказалось под вопросом, мог не пройти по здоровью. Тогда у меня и состоялся очередной серьезный разговор с батей. Дал слово, что прекращу шарахаться с друзьями где ни попадя и возьму себя в руки. Окончил школу с тройками, но в училище прошел. Может, отец и замолвил словечко перед кем-то из преподавателей, не знаю…
«ВОТ И ВСТРЕТИЛИСЬ, БАТЯ…»
— Это какое училище?
— Челябинское штурманское. Батя в своё время тоже в нём отучился. Первый год занимался вразвалочку, не напрягаясь, а когда на втором курсе стали летать, тут интерес и проснулся. К моменту выпуска я в числе десяти лучших получил квалификацию штурмана третьего класса. Мне с Толей Чирковым даже дали десятидневный отпуск, и мы тем же вечером потопали из части в город по шпалам, поскольку электрички уже не ходили.
— В каком году вы окончили учебу?
— В 1978-м. Но до того я успел несколько раз крупно поссориться с командирами. После поступления на ровном месте возник конфликт с комвзвода, который решил меня перевоспитать. В любой спорной ситуации виновным назначал курсанта Буркова и тут же радостно объявлял пять суток ареста.
— Так вы с «губы» не вылезали?
— Командир роты успевал отменить приказы, поэтому впервые по-настоящему я загремел на третьем курсе, когда в дым разругался с комбатом. Я ведь язык за зубами не держал, вспыльчивым был, не разбирал, кто передо мной, говорил в глаза, что думал. Вот и нарывался. В армии командир всегда прав. Даже если не прав… Словом, на «губу» я почти не попадал, но в личном деле осталась запись о сорока восьми сутках ареста. Рекорд училища со знаком минус… Я и в боевом полку продолжал «зажигать», схлопотав от обиженного командира характеристику, с которой и в тюрьму не берут. Сам виноват: гонор бил через край! Служил я в Воздвиженке Уссурийского района Приморского края. Меня оставляли в училище, сразу давали капитанскую должность штурмана-инструктора, но я хотел летать в боевом полку. Просился в Нежин на Украину, где базировался полк Ту-22, но попал на Дальний Восток, куда, честно сказать, не рвался. Но всё к лучшему… Летал я три года — до декабря 1981-го. Вдруг поднялась высокая температура, меня госпитализировали с воспалением легких, но обнаружили… очаговый туберкулез. С таким диагнозом в небо не пускают. Даже при полном выздоровлении полагался трехлетний «карантин» по 220-му приказу министра обороны СССР. Удар мощный! Батя уже служил в Афганистане, был замначальника штаба ВВС 40-й армии и ждал меня в Кабуле. Планировалось, что прибуду туда осенью 1981-го. Но сначала возникла заминка с оформлением документов, потом некстати нарисовался туберкулез. Когда впервые услышал диагноз, от неожиданности и несправедливости в глазах потемнело. Сразу понял: в Афган не пустят… Боялся ложиться в тубдиспансер: казалось, если переступлю порог, точно заболею. Как в тифозный барак шел… К счастью, врач успокоил, мол, не переживай, времена не чеховские, сейчас чахотка лечится. Три-четыре месяца полежишь у нас, потом в санатории примерно столько же. Спрашиваю: а дальше? Отвечает: во многом от тебя зависит, как пойдет лечение. Я бросил курить, вернулся к занятиям физкультурой, начал бегать по утрам. В середине мая меня выписали. Врач показал рентгеновские снимки: «Видишь? Легкие чистые. Все прошло, как с белых яблонь дым…» Так и сказал. Я чуть не запрыгал от радости! Поехал в противотуберкулезный санаторий под Киевом, там три месяца восстанавливался.
— А батя всё ждал?
— Да, хотя срок его командировки в Афганистане подходил к концу. В сентябре я вернулся на Дальний Восток со справкой, что медики не возражают против моей службы в странах с жарким и неблагоприятным климатом, а примерно через месяц пришел приказ о направлении меня в Афганистан. Это была большая победа. В последнюю неделю перед отлетом мы с отцом каждый день обменивались телеграммами. Он должен был возвращаться в Союз, уже замена пришла, батя ждал меня, чтобы, как говорится, передать эстафету. Я оформил все документы, рассчитался с частью, оставалось получить команду и стартовать. 13 октября 1982 года мне говорят: «Сходи напоследок в патруль, пока не уехал». Думаю: ну ладно. Возвращаюсь в полночь в офицерскую общагу, поднимаюсь по лестнице, а снизу дежурный окликает: «Товарищ старший лейтенант, к телефону». Беру трубку и слышу: «Ваш отец полковник Анатолий Бурков геройски погиб при выполнении интернационального долга…» Голос продолжал что-то говорить, но я мало понимал. С трудом разобрал: «Срочно прибыть к командиру полка, оформить отпуск на похороны». Опустил трубку на рычаг и стою с глупой улыбкой. Почему-то в трудных ситуациях всегда улыбаюсь. Может, это защитная реакция организма, но люди удивляются и даже обижаются… Той же ночью я вылетел в Свердловск, где находился штаб Уральского военного округа. Чуть позже приземлился самолет с гробом отца. Я встречал его на летном поле, сам помогал выгружать. Открылся люк, а в глубине салона — цинковый ящик, обитый досками. Сверху надпись: п-к Бурков. Положил я руку на эти буквы и сказал вполголоса: «Вот и свиделись, батя…» Мы же несколько лет не встречались, каждый служил в своей части. Думали, что в Афгане пересечёмся. Не довелось.
«ПРОШУ НАПРАВИТЬ В АФГАНИСТАН…»
— Как погиб отец?
— В сентябре 82-го, за месяц до смерти, он лежал в кабульском госпитале с аритмией и написал родным письмо в стихах, которое звучало как завещание. Там есть строки: «Не жалей, мама, я не страдаю.//Не трудная жизнь у меня.//Я горел, я горю и сгораю,//Но не будет стыда за меня». Словно предвидел финал… А дело было так. Шла Панджшерская операция 1982 года. В тот день батя полетел на переоборудованном под воздушный пункт управления Ми-8, хотя мог не делать этого, сам вызвался. Дескать, всё равно сына жду, чего зря без дела сидеть? Боевые Ми-24 работали по целям, один вертолет сбили, он упал. Ребята запросили помощи. В таких случаях обычно используется поисково-спасательная пара, дежурящая в районе операции, но в тот раз она оказалась далеко от места падения. А батя был рядом и дал команду экипажу: «Снижаемся». Когда Ми-8 опустился на высоту метров двести, ему отстрелили балку, тоже сбили. Падение вышло не самым жестким, никто не покалечился. После приземления первая задача — покинуть «вертушку». Летчики выпрыгнули в боковые створки, а батя вылезал через люк. Едва открыл — взрыв. Пуля попала в 600-литровый бак с горючкой… Волной отца вытолкнуло наружу, керосин вспыхнул, и шансов выжить практически не было. Ребята подбежали, попытались сбить пламя, но уже сильно обгорела кожа, лишь под портупеей осталась белая полоска. Ясно, что сердце не выдержало такого ожога, остановилось… Батя погиб, другие, слава Богу, уцелели.
На снимке: Старлей Валерий Бурков накануне отправки в Афганистан.
— Вы похоронили отца и полетели в Афган?
— В полку предупредили: «По твоему поводу звонили из Москвы. На тебя готовят отдельный приказ. Никакого Кабула. Забудь». Я все же написал рапорт на Афганистан, и командование воздушной армии меня поддержало, комдив даже напутствовал: «Проси два автомата, чтобы посчитаться с “духами” за батю». Но главком ВВС категорически запретил мою командировку, сказал: «Хватит одного Буркова». В принципе руководство понять можно. А вдруг сгоряча наломал бы дров, бросился мстить? Но на самом деле, ни разу не мелькнула мысль, чтобы с кем-то свести счеты, поквитаться. Единственный вопрос, который с момента похорон не давал покоя: а стоила ли жизни поездка туда? Все-таки не на нашу Родину напали… Ладно, когда выполняешь приказ, военные в такой ситуации не рассуждают, но батя ведь уехал в Афганистан добровольно, его не заставляли. И меня тоже… Но поскольку о поездке в Афган мы договаривались с отцом, я должен был реализовать задуманное, довести задачу до логического конца и получить ответ на свой вопрос. Вот и всё. В главном штабе ВВС сказали: «Служи, Валера, о плохом не думай». Я уточнил: «Через год можно вернуться к теме Афганистана?» Говорят: «Вот тогда и посмотрим». Я запомнил эти слова…
Служить меня отправили в Челябинск. В районном центре управления воздушным движением назначили на подполковничью должность, хотя я по-прежнему носил погоны старшего лейтенанта. Не армейский режим: сутки отдежурил, трое отдыхаешь. Никаких тревог, учений, построений… Для списанного летчика не найти места уютнее, служи и в ус не дуй. Но я сразу предупредил командира части: надолго не задержусь. И в ноябре 1983-го опять запросился в Афган. Узнал, что нужен авиационный наводчик, положил рапорт на стол: «Прошу направить… хочу быть достойным отца… согласен на нижестоящую должность…» Бумага ушла в Свердловск, оттуда — в Москву. На время повисла пауза. Наконец пришел положительный ответ, правда, без указания конкретной должности. В штабе ВВС понимали: после туберкулеза я не могу быть наводчиком. Бег в жару по высокогорью не выдержит и здоровый. Поэтому окончательное решение оставили на рассмотрение начальства в Кабуле. Но это были уже детали, главное, что отпустили.
— Попали, куда рвались?
— Ну да, в пекло угодил. Каждые два-три дня уходил на боевую операцию, в штабе не засиживался. Моя задача формулировалась предельно просто: наведение авиации на цели. Ходил я чаще с мотострелками, а еще с десантурой и спецназом. Иногда не успевал элементарно привести себя в порядок: возвращаешься обросший, чумазый, в изодранной форме с одного задания и тут же уносишься на следующее. Когда сегодня спрашивают, где служил, начинаю перечислять: под Кабулом, Кандагаром, Шиндандом, Джелалабадом, Баграмом, Газни… В авиационном училище на физподготовку особенно не налегали. Кроссы мы, конечно, бегали, но налегке. Гимнастерка — самое тяжелое, что было на нас. А в Афгане — полная боевая выкладка: на голове — каска, на плече — автомат, за спиной — 23-килограммовая рация и вещмешок. Да постоянно в горку карабкаешься. Первое время думал: не выдержу, сломаюсь. Потом втянулся. Правда, каску и бронежилет с собой не брал. Пуля из автомата все равно пробивала броню, только лишняя тяжесть. Да и маневренность теряешь, а в нашем деле важна мобильность. А наводишь как? Берешь дымовую шашку, поджигаешь и бросаешь подальше от себя в ту сторону, где «духи» сидят. Говоришь летчикам: «Видите дым? Удаление… Азимут… Атака!» Душманы тоже знали наши методы. Поэтому стоило появиться авиации, тут же начинали искать, откуда повалит дым, и били по этому месту из всех стволов. В их инструкции по выявлению и уничтожению авианаводчика противника все подробно было расписано. Мы оказывались главной мишенью. Ни один боец из моей группы, в которую входило пять человек, не ушел целым, все получили ранения разной степени тяжести. Потери среди наводчиков всегда были большими.
На снимке: январь 1884 года. Валерий Бурков с сослуживцами после операции под Кандагаром.
— По сути, вы вызывали огонь на себя?
— В безвыходной ситуации — даже с двух сторон. Хотя пехота нас оберегала. Если наводчика убьют, кто же поможет, «вертушки» вызовет? К слову, я чуть не погиб на первой операции, поскольку не различал звуки выстрелов, не понимал, по кому бьют. Мы сидели на краю арыка и разговаривали. Когда раздалась пулеметная очередь, я не упал в воду, а стал поворачиваться в сторону источника огня. И увидел, как бойцы перепрыгивают за дувал — только пятки сверкают. За спиной услышал крик: «В арык! В арык!» Долю секунды еще колебался: январь на дворе, вода ледяная. Спас инстинкт выживания. Плюхнулся в арык и еще в полете заметил, как пули вспарывают место, на котором сидел мгновением раньше. Тут уж я погрузился в воду так, что снаружи лишь нос торчал…
ПРОКЛЯТЫЙ СОН В РУКУ!
— А как вас ранило?
— В общем-то, банально. Наступил на мину. И подорвался я, кстати, недалеко от места, где погиб отец. В том же Панджшерском ущелье. Только весной 1984-го. Я шел с полком, которым командовал Лев Рохлин, царство ему небесное. Нам ставили задачу занять господствующие высоты в районе и поддерживать огнем продвижение основных частей. Мы забрались на трехтысячник Хаваугар и выбили оттуда «духов». Те даже оружие побросали, так шустро драпали. Из-за этого я, собственно, и пострадал. Из-за желания взглянуть на боевые трофеи. На макушке была оборудована укрепленная позиция для станкового крупнокалиберного пулемета. Удобная точка, чтобы и по вертолетам стрелять, и по наземным силам. Вот я и полез посмотреть. Проверил, нет ли мин. Ничего подозрительного не заметил. Меня заинтересовали документы, лежавшие среди гранат и патронов. Подумал: вдруг ценная информация? Выбрался наружу, встал на маленькой площадке, с двух боков обрывавшейся в пропасть. Сделал шаг в сторону радиостанции, и в этот момент — взрыв. Сначала подумал, что кто-то другой подорвался, не я. А потом резко потемнело в глазах… Первая мысль: проклятый сон в руку! Перед отъездом в Афган приснилось, что наступлю правой ногой на мину… Рухнул навзничь, завалившись на камни полубоком. Попытался поднять руку, а кисть висит, повыше локтя сквозная дырка размером с пятикопеечную монету. И кровь медленно стекает: кап, кап, кап… Языком проверил, на месте ли зубы. Осколок распорол кожу на подбородке, но кость не зацепил и шоркнул по кончику носа. Кровищи много, а ущерба здоровью почти никакого. Уже на следующий день, когда смог внимательно себя осмотреть, заметил, что другой осколок едва не задел мошонку. Мысленно перекрестился: вот это был бы настоящий инвалид! Но тогда на вершине меня больше волновали ноги. Упал так, что видел лишь колени, остальное закрывали камни. Сильно зудела правая стопа, холодом оттуда веяло. А левая нога ныла ниже колена.
— Неужели вам никто не пришел на помощь?
— На минном поле закон такой: если один подорвался, все остаются на местах. Вдруг рядом еще лежат заряды, готовые сработать? Пострадавшему помогает лишь тот, кто находится ближе других. Подоспел боец с радиостанцией, взглянул на мои ноги и принялся повторять, как заведенный: «Товарищ капитан! Товарищ капитан! Потерпите!» Говорю ему: «Рви антенны на жгуты, раны перевязывай». Одна антенна — штыревая, вторая — проводная, по ремешку заклепанная. И вот представьте: солдат голыми руками сначала отодрал провод, а потом порвал его на три части. Попробуйте как-нибудь разорвать проволоку. Такое возможно лишь в состоянии аффекта. По-моему, боец переживал за меня больше, чем я сам. Лежал и думал не о себе, а о маме: сначала муж погиб, теперь вот единственного сына покалечило. В Панджшер я не взял белый платок, который мама дала мне после похорон бати. Примета такая есть. Всегда носил платок с собой, а тут забыл, не переложил в новую жилетку… Потом первый шок прошел и навалилась боль. Спросил у солдатика: «Обе ноги оторвало?» Отвечает: «Правую. Левая раздроблена. Сильно». Я приподнялся, посмотрел… Зрелище не для слабонервных. Уж лучше бы лишился сразу обеих, может, не так мучился бы! Самопальную мину начинили гвоздями, которые и пошли в левую ногу. Она превратилась в кровавое месиво и болталась на жилах. Будто кто-то толок ее в ступе. Когда бойцы несли меня к вертолету, нога стукалась о камни и каждый удар отзывался по всему телу. Впрочем, до вертолета еще надо было дожить…
Честно говоря, я не сразу доложил по рации о ранении и вызвал подмогу. Вдруг устыдился, что подвел командование. Мне доверили серьезную работу, а я вляпался по-глупому… Вижу: над ущельем кружит наш ВзПУ — воздушный пульт управления. Делать нечего, выхожу на связь: «Я — «Визит». Тяжело ранен. Подрыв на мине». Не отзываются. Не слышат меня. Мы же антенну на жгуты пустили, вот сигнал и не проходит. С десятого раза кое-как доложил: правая нога оторвана, левая побита, осколочные ранения руки и лица. Труднее всего далась фраза: «Прошу пару “пчелок” для эвакуации». Не мог просить за себя… Дальше рассказываю со слов Саши Порошина, связиста командного пункта, царствие ему небесное. Мы дружили, он много раз просился со мной на боевое задание, но я отказывал, говорил, что это не его дело. «Вдруг тебя подстрелят, и я потом буду до конца жизни мучиться, что взял с собой…» В тот день Саша дежурил на КП и слышал диалог командующего ВВС 40-й армии генерала Колодия, царство ему небесное, с инспектором из Минобороны. Говорили о разном, потом Геннадий Васильевич сказал, что у него служит авианаводчиком капитан Бурков, сын погибшего полковника Буркова. Мол, хочу забрать его в штаб, хватит под пулями бегать, мало ли что… И в эту минуту в наушниках Порошина раздалось сообщение о тяжелом ранении «Визита», а это был мой позывной. У Саши лицо вытянулось, даже генералы заметили. Спрашивают: «Что?» Ну, он и сказал. Колодий сам подошел к рации, взял микрофон и поставил задачу поисково-спасательной паре: прибыть в квадрат и забрать «Визита». Во что бы то ни стало! Проблема заключалась в том, что вертолетам было невероятно трудно подниматься в жару на высоту 3300 метров и зависать над горным хребтом. Воздушный поток в мгновение ока мог опрокинуть машину, все погибли бы. Требовалась ювелирно тонкая работа. Я сам наводил «вертушки», руководил действиями экипажей. В обычных вертолетах носовой колпак прозрачный, чтобы летчики видели, куда летят и садятся. А в Афгане на пол клали бронеплиту в качестве дополнительной защиты от пуль и осколков. Поэтому обзор у пилотов был ограничен, и я корректировал подлет. Посадку мы сразу исключили, оставался самостоятельный подъем по лесенке, которую спустят за мной. С оторванными ногами и перебитой рукой. Представляете, да? Тем не менее это был единственный шанс на спасение. Вертолеты подлетели максимально близко, бойцы начали подтаскивать меня к более- менее ровной площадке. Тут левая нога и напомнила о себе. Бум о камни, бум… Я балансировал на грани потери сознания, но не вырубался. Когда схватился за нижнюю перекладину лестницы, сильно долбануло током, буквально отбросило в сторону. Солдатики, понятно, не удержали, и я с размаху шмякнулся на камни. Опять круги перед глазами… Со второй попытки кое-как удалось забраться на борт. То, что меня эвакуировали, чистой воды чудо, иначе не скажешь. Вертолеты полетели не в ближайший госпиталь в Баграме, а сразу в Кабул. Там уже ждали врачи. Генерал Колодий лично выяснил, где лучший хирург. Оказалось, Владимир Кузьмич Николенко, который в будущем станет, по сути, моим вторым отцом, служит в медсанбате 3-й десантной дивизии. О нем в Афгане говорили: если Кузьмич скажет, что надо голову отрезать, а потом на место пришить, соглашайся. Врач от Бога! Вот прямиком к нему меня и повезли.
– Вы оставались в сознании?
— И даже вынужденно обходился без обезболивающих уколов. Отключился перед операцией. Очнулся уже утром следующего дня в палате, узнал, что на операционном столе сердце три раза останавливалось. Можно сказать, 24 апреля 1984 года я заново родился. За трое суток до официального дня рождения. Правая рука загипсована, левой скидываю с себя простыню и вижу, что ниже колен ничего нет, лишь обрубки забинтованные. И в ту же секунду в голове всплыл образ Алексея Маресьева. Лежу и думаю: он — советский человек, и я тоже, он — летчик, я — летчик, он встал на ноги, и я полечу. Бог с ними, с ногами! Новые сделают. От этих мыслей сразу стало легко и спокойно. Больше сомнения не посещали, знал: буду ходить, служить в армии, летать.
На снимке: май 1984 г. Сотрудники советского военного госпиталя в Кабуле фотографируют Валерия Буркова на документы перед отправкой на родину.