«ИХ ГОСПОДЬ ИСТРЕБИЛ ЗА ИЗМЕНУ НЕСЧАСТНОЙ ОТЧИЗНЕ…»

Заметки с бунинского вечера, посвящённого 145-летию классика +++ Удивительно оборачивается колесо истории! Прошло сто лет (даже немного больше) со времени произнесения знаменитой речи Ивана Алексеевича Бунина на юбилее газеты «Русские ведомости» 8 октября 1913 года, а и сейчас, в эпоху нового культа Серебряного века, во время крушения всех литературных иерархий, всех прежних систем ценностей, увлечения эстетикой уродства, демонстративного антиэстетизма, его слова звучат крайне современно.

О многом в современной ему литературе так называемого Серебряного века в той речи он отзывался едко, зло и беспощадно: «Исчезли драгоценнейшие черты русской литературы: глубина, серьёзность, простота, непосредственность, благородство, прямота, – и морем разлилась вульгарность и дурной тон, – напыщенный и неизменно фальшивый… Опошлен стих. Чего только не проделывали мы за последние годы с нашей литературой, чему только не подражали мы… каких только стилей и эпох мы не брали, каким богам не поклонялись? Буквально каждая зима приносила нам нового кумира. Мы пережили и декаданс, и символизм, и натурализм, и порнографию, и богоборчество, и мифотворчество, и какой-то мистический анархизм, и Диониса, и Аполлона, и “пролёт в вечность”, и садизм, и приятие мира, и неприятие мира, и адамизм, и акмеизм… Это ли не Вальпургиева ночь!».

Но и его собственная проза удивительно соответствовала кануну времён, слому эпох, разверзающейся бездне. Перечитайте «Казимира Станиславовича», «Сны Чанга», «Лёгкое дыхание», «Солнечный удар», другие его рассказы последнего предреволюционного десятилетия. В них нет финала. В них есть удивительное ощущение оборванности и одновременной зафиксированности действия. «Лёгкое дыхание» разлито по ним и кажется, что это дыхание ещё продолжается за пределами повествования и там же готово оборваться раз и навсегда. «Остановленное мгновение» – и не остановленное, ещё длящееся, но – готовое оборваться… Этого внутреннего трагизма запечатлённого мгновения жизни, к сожалению, не ощутил режиссёр фильма «Солнечный удар». Он моралистически довёл незавершённое Буниным до завершения. Бунин «Солнечного удара» ощущал близость конца, но не выговорил этого своего ощущения. Михалков, как знающий, дополнил «Солнечный удар» «Окаянными днями» с чётким выводом: вот  к  чему  вы  привели. В то время как и по стилю и по сути «Солнечный удар» и «Окаянные дни» – произведения разной  природы. В первую очередь потому, что «Окаянные дни» – это дневник. Дневник разрушения и распада, Дневник горечи и злобы.

«Всему есть предел», – написал Александр Твардовский в статье о Бунине при упоминании об «Окаянных днях», на дух не принимая бунинских слов о народе в этой книге. Предел в своё время наступил для самого Бунина. И тут нельзя не вспомнить его раннего стихотворения «За измену», завершённого в 1905 году с эпиграфом из Корана: «Вспомни тех, кто покинули страну свою ради страха смерти». 

Их Господь истребил за измену несчастной отчизне, / Он костями их тел, черепами усеял поля. / Воскресил их пророк: он просил им у Господа жизни. / Но позора Земли никогда не прощает Земля…

Пророческое стихотворение. Напророчившее самого будущего Бунина, у которого «свинцовый, холодный, безжизненный цвет» лица ощутим на всех фотографиях эмигрантского периода. На вечере в Большом зале Центрального дома литераторов, который по традиции открывала руководитель Бюро пропаганды художественной литературы Алла Васильевна Панкова, прочтение этого стихотворения органично совпало с отрывком из бунинской речи на вручении Нобелевской премии по литературе в исполнении народного артиста России Валентина Клементьева: «Впервые со времени учреждения Нобелевской премии вы присудили её изгнаннику. Ибо кто же я? Изгнанник, пользующийся гостеприимством Франции, по отношению к которой я тоже навсегда сохраню признательность…».

На сцене – ансамбль «Русичи», поющий «Канарейку» на слова Бунина, и русские народные песни «Уж ты степь широкая…», «Уж ты ноченька…». Актриса Лариса Савченко читает рассказ «Косцы». «Дивную прелесть их песни» – песни косцов – пишет Бунин. «Прелесть была в том неосознаваемом, но кровном родстве, которое было между ими и нами – и между ими, нами и этим хлебородным полем, что окружало нас, этим полевым воздухом, которым дышали и они и мы с детства, этим предвечерним временем, этими облаками на уже розовеющем западе, этим свежим, молодым лесом, полным медвяных трав по пояс, диких несметных цветов и ягод, которые они поминутно срывали и ели, и этой большой дорогой, её простором и заповедной далью. Прелесть была в том, что все мы были дети своей родины и были все вместе и всем нам было хорошо, спокойно и любовно без ясного понимания своих чувств, ибо их и не надо, не должно понимать, когда они есть. И ещё в том была (уже совсем не сознаваемая нами тогда) прелесть, что эта родина, этот наш общий дом была – Россия, и только её душа могла петь так, как пели косцы в этом откликающемся на каждый их вздох берёзовом лесу».

Положите рядом рассказ «Косцы» и многократно расхваленную и разруганную дореволюционную повесть Бунина «Деревня». Один и тот же мир – а кажется, что совершенно разные миры. «Косцы» писались уже в Париже, в 1921 году, и тогда Бунину казалось: «…отказались от нас наши древние заступники, разбежались рыскучие звери, разлетелись вещие птицы, свернулись самобранные скатерти, поруганы молитвы и заклятия, иссохла Мать-Сыра-Земля, иссякли животворные ключи – и настал конец, предел Божьему прощению»… В «Деревне» изначально – ни древних заступников, ни рыскучих зверей, ни вещих птиц, ни молитв, ни заклятий, ни животворных ключей. Темнота и мрак. И не зря Николай Клюев, прочтя эту повесть, писал Александру Блоку: «У меня на столе старая синяя глиняная кружка с веткой можжевельника в ней. В кружку налита горячая вода, чтобы ветка, распарясь, сильнее пахла. Скажите это кому-либо из Собачьей публики (имеется в виду публика кабаре «Бродячая собака» – С.К.). Вам скажут, что по Бунину деревне этого не полагается (мне часто говорили подобное). И не знает эта публика, что у деревни личин больше, чем у любого Бунина, что «свинья на крыльце» и «свиное рыло», и Сергий Радонежский… око охранки и кокотка Норма (на деревне Стешка) – только личины, только «Бесовское действо» в ночь на «Воскресенье». Я вспомнил «Бесовское действо» Ремизова, прибавлю, что это всеславянское писание, вещественное доказательство Буниным, что «Золотой вертеп» и «Святой вечер» нетленны на Руси…».

Клюев и Есенин, с одной стороны, и Бунин, с другой – непримиримые антиподы. На бунинскую инвективу «смири скота, низвергни демагога» Есенин ответил в черновиках «Анны Снегиной»: «Скотом тогда некий писака озвал всю мужицкую голь. И в зад геморрой наплакал на барскую участь и боль». Бунин, не зная этих строк, посылал свои отточенные стрелы в Есенина: «И какая символическая фигура этот советский хулиган, и сколь многим теперешним «болванам», возвещающим России «новую эру» он именно чета, и… тут действительно стоит роковой вопрос: под знаком старой или так называемой новой «эры» быть России и обязательно ли подлинный русский человек есть… азиат, дикарь или нет? Теперь всё больше входит в моду отвечать на этот вопрос, что да, обязательно…» Прошли десятилетия, и произошло то, на что никак не мог рассчитывать Бунин: что новая эра приняла его, как изысканного русского художника слова, что его книги встанут на полки читателей рядом с книгами Есенина, а все жёсткие формулировки начнут актуализироваться лишь в эпоху нового разгрома обретших твёрдость и покой устоев. На вечере вспоминали о Бунине, как о художнике. И вместе с музыкой Рахманинова, Мусоргского в исполнении Полины Федотовой, с романсами, звучали его стихи, в которых оживала русская природа в её сокровенной сущности.

Как дым пожара, туча шла. / Молчала старая дорога. / Такая тишина была, / Что в ней был слышен голос Бога, / Великий, жуткий для земли / И внятный не земному слуху, / А только внемлющему духу. / Жгло солнце. Блеклые, в пыли, / Серели травы. Степь роняла / Беззвучно зёрна — рожь текла / Как бы крупинками стекла / В суглинок жаркий. Тонко, вяло, / Седые крылья распустив, / Птенцы грачей во ржи кричали. / Но в духоте песчаных нив / Терялся крик. И вырастали / На юге тучи. И листва / Ветлы, склонённой к их подножью, / Вся серебристой млела дрожью – / В грядущем страхе Божества.

Сергей КУНЯЕВ